Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2

Собирался Василий Дмитриевич поначалу постращать новгородцев, потом хотел покарать походом, теперь же решил вести борьбу на уничтожение. Он удвоил военную рать, и на Радуницу, в день поминовения усопших, Юрик с Владимиром Андреевичем повели вновь на север четыре полка — Московский, Коломенский, Звенигородский и Дмитровский.

Великий князь поначалу решил сам возглавить поход, но тут случилось горе в семье — преставился брат Иван с нареченным иноческим именем Асаф.

Хоть и знали все, что болезный он, что не жилец, однако Евдокия Дмитриевна все равно убивалась, да и Василий не сдержал слез. Положили братца у Святого Спаса в монастыре, проводили на вечный покой в ангельском чине, и тогда Софья Витовтовна помирать собралась — опять разродиться не может. Лекари выходили ее, но новорожденный Георгий столь худо из себя выглядел, что вряд ли можно было предсказывать ему судьбу более счастливую, чем Ивану[108].

Андрей Рублев перехватил великого князя на паперти Успенского собора. Василий думал, что он о строительстве храма Рождества Богородицы хочет что-то узнать, думал отговориться на ходу — де, потом, потом, сейчас недосуг, но Андрей встал на пути, не пустил. Взгляд мученический, бледное лицо, столь исхудавшее, изможденное, что Василий невольно воскликнул:

— Ты как с креста снятый… В пост так изнурил себя?

— Не то, государь! Ты зачем Живанку обидел?

— Это присуху Пысоя, что ли? Так он же монах, зачем она ему?

— Она Христова невеста была, а ты изнасильничал.

— Нет, Андрей, — невольно стал оправдываться Василий, — она не постриглась еще тогда… Разве что сейчас…

Андрей смотрел в упор и молчал, на высоком и чистом челе его нервно пробивалась голубая жилка. Повернулся и медленно пошел прочь, и даже в обтянутой черной рясой чуть ссутулившейся спине его читалось осуждение. Василий хотел остановить его, окрикнуть, что-то объяснить или потребовать, но в последний момент поостерегся: а ну как Рублев даже и не оглянется на зов великого князя?

Мрачнее тучи явился Киприан, сообщивший:

— Доброхот скорбную весть с моей родины принес. Амуратов сын Челябий Амиря Турский взял землю болгарскую и славный город Тернов. Царя, патриарха, митрополита с епископами пленил, мощи святых пожег и соборный храм в мизгит — церквище варварское — претворил.

— Что агаряне христианский храм в мечеть превратили — не диво… А вот потомок князей Белозерских Константин в Великом Устюге православные церкви сквернит — это каково?

— А я и говорил тебе еще в Нижнем, что мягок ты, добр излишне. Государь не должен потворствовать беззаконию.

— Молчи, святитель, не сыпь на раны соль.

Василий Дмитриевич продиктовал дьяку текст грамоты к Юрику и Владимиру Андреевичу, в которой предписывал схватить и доставить немедля в Москву не только убийцу Максима, но и всех причастных к этому, как много бы числом их ни оказалось.

Приказ великого князя был исполнен очень скоро: на Троицыну родительскую субботу привели из Торжка в Москву семьдесят закованных в железо злодеев.

Дважды заметил Василий, что Рублев избегает встречи с ним — сначала прошел потупившись, не подняв глаз из-под низко надвинутого куколя, второй. раз вовсе перешел на другую сторону Соборной площади. Василий досадовал и не знал, как вернуть расположение любезного его сердцу изографа, но тот, видно, сам понял, что невместно же великому князю искать примирения с черноризцем, первый повиниться решил, подошел после великого славословия в день отдания праздника Пятидесятницы, спросил, волнуясь:

— Скажи, государь, правдива ли молва по Москве идет, будто решил ты семьдесят православных людей убить? — Спросил и замер, глядя в упор своими глубоко утомленными и потому кажущимися темными глазами. Василий уже привык к его обычаю вот так внезапно замыкаться, погрузившись в свой мир или словно бы сожалея о сказанном и ожидая подтверждения своим словам. И не мог, конечно, не увидеть Андрей, как тень неудовольствия и огорчения пробежала по лицу великого князя — не тех, знать, слов тот ждал…

— Убивают убийцы, а я разве похож на него?

— Если совершишь убийство, то станешь им.

— Нет. Я совершу казнь. Это не убийство, но на казанье.

— Лишить жизни — это убить.

— Убить можно человека, а если лишают жизни преступника — то будто возмездие.

— Что же, по-твоему, это справедливое воздеяние — лишить жизни стольких людей?

— Это мщение! А месть должна превышать преступление и предупредить новые! И сам Христос не запрещал казнить преступников…

Андрей не стал больше пререкаться, опять, как давеча, ушел с молчаливым осуждением. Своими напористыми вопросами он нимало не поколебал Василия, который все хорошо уже обдумал, принял решение, твердое, одобренное боярами, освященное митрополитом. А самая надежная мера была в примере отца: он ведь не поколебался совершить в Москве первую публичную казнь!.. Василий помнит, как возражал Митяй: говорил, что жизнь — это благо, дарованное от Бога, и прекращение ее зависит только от воли Творца, а не по усмотрению человека, хоть бы и великого князя. Но отец резко отповедал своему ставленнику в митрополиты — сказал, что Господь человеку даровал не единую лишь жизнь, но многие блага и радости, мы распоряжаемся ими по-своему, без ведома Творца.

Митяй, слывший речистым священником, книгам и грамоте гораздым, много еще разных противлений смертной казни Ивана Вельяминова высказал, но отец сказал, как запечатал: «Я задам урок вам, кто покусится впредь предать дело Русской земли». Мал был тогда Василий, но очень хорошо все разумел и запомнил.

Бестрепетно принял Василий Дмитриевич решение, не сомневался в нужности и необходимости его, однако в иных его словах и поступках окружающие могли рассмотреть малодушие либо робость, да и сам он временами переживал чувство некоей греховности затеянного предприятия. Оттого, может быть, и исполнение казни самой откладывалось со дня на день по причинам разным и неожиданным.

Он велел позвать к себе Тебриза после захода солнца. Почему в столь поздний час, когда все дела державные исполнены, он и сам бы не мог сказать — само собой почему-то разумелось, что эту бесед с с этим человеком надо вести не при свете дня.

Тебриз сидел у стола прямо перед многосвечовым шандалом, в немигающих глазах его отражались трепещущие язычки огня. Иногда он вздымал на столешницу руку, и тогда рубин на его перстне излучал кровавый, тревожный свет.

— Тот самый яхонт-то?

— Тот самый, княже..

— А говорил — «проел»…

— Говорил потому, что знал, все равно ты не поверишь…

Василий сидел в кресле, чуть смежив веки, готовясь к главному разговору. Челядин разлил в чаши сыченый мед, снял нагар со свечей и бесшумно удалился.

— Пей! — предложил Василий и сам пригубил душистый хмельной напиток.

Тебриз заметил в своей чаше какое-то насекомое, кажется, то была пчела. Подумал, как бы незаметно выудить ее пальцем да куда-нибудь спровадить, но не решился, боясь испортить хорошо начавшийся разговор с великим князем. «Маленькая», — успокоил себя и проглотил мертвую тварь без гримасы, только чуть задумавшись отрешенно и прислушиваясь к тому, как прошла она внутрь.

— Днями устроим на Кучковом поле прешумное празднество…

Тебриз кивнул лохматой головой.

— В древности, рассказывают, любимое народное зрелище было растерзание зверями преступников… У нас нет ни тигров, ни львов… Собаки злы но малы, только покусать могут.

— Злые люди нужны? — на поклеванном оспой лице Тебриза родилась довольная улыбка.

— Я знал, что ты сметлив…

— Готов хоть сейчас головы супостатам рубить — Тебриз был явно рад веселому дельцу.

— Нет, нет, тебе нельзя! — Василий нахмурился, добавил с неудовольствием: — Ишь, как у тебя губу-то разъело — православный народ изводить. Мне нужны свои…

И опять Тебриз все понял с полуслова.

— Верно, верно… У евреев казнь вершат царевы отроки, военачальники, родственники потерпевших.

— Но мы не евреи, у нас будут казнь делать желающие простолюдины. А ты их отыщешь в Москве. И научишь делать четвертование.

Тебриз и на это согласился с сиюминутной готовностыо и даже, кажется, сразу же и включился в дело — стал перебирать в памяти знакомых людей, взгляд его стал отсутствующим, но тут же он и спохватился:

— Серебро нужно… Не мне…

— И тебе тоже.

— Ну да, — согласился бездумно Тебриз, опять, видно, уже переключившийся на поиск мастеров, умеющих разрубать человека на четыре части. Он понимал, что надо искать их среди людей завистливых, жадных, раздраженных и разуверившихся, жаждущих власти, благ, славы, — через низменные страсти легко вцепиться в душу человека, надо только вывести его из равновесия, поселить в нем страх или вызвать жадность, а когда он будет в твоих руках, дать ему деньги и надежду на будущее еще благоденствие.