Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев

напомнить о ее женской природе. Особенной нужды в этом не было — по ее тягучей дидактике, неистребимому многословию, беспрестанному любованию собственной персоной и чувству глубокого презрения к людям ее можно было узнать буквально по двум-трем фразам. На всякий случай в книге был и ее портрет, причем напечатанный в особенном стиле рекламного плаката к приключенческой фильме: Быченкова в кожаной тужурке вдохновенно позировала на трибуне, окруженной трудноразличимыми увальнями в шинелях и с винтовками, причем по ее тщательной, волосок к волоску, прическе видно было, что вся сцена постановочная.

В книге повествовалось о вологодских событиях с февраля 1917-го по декабрь 1920-го, когда, вероятно, триумфальное шествие уже завершилось полной победой. Начиналась она с долгого рассказа о плачевном состоянии, в которое губерния была ввергнута предыдущим историческим периодом: рабочие и крестьяне делались все беднее, чиновники воровали все разнузданнее, в тюрьме томились политкаторжане, а служители культа безжалостно дурили простой народ (я, конечно, сразу вспомнила бедного отца Максима). Но в феврале 1917 года, писала она далее, «у простых людей как бы пелена спала с глаз, и творящаяся несправедливость предстала перед ними во всей своей плачевной наготе. Первыми восстали железнодорожники».

Не знаю, как насчет плачевной наготы, но по поводу железнодорожников мадам Быченкова писала чистую правду. В один из последних дней февраля Шленский прибежал к Рундальцовым с каким-то особенным торжествующим и вместе напуганным видом: приехали эмиссары из Петрограда и Ярославля, на завтра намечалась большая стачка, так что он советовал всем сидеть дома и на улицу носа не совать. Клавдия, пересчитав резервы в кладовой и что-то прикинув в уме, собралась в лавку, откуда вернулась через час, сопровождаемая тяжело пыхтящим посыльным, нагруженным бутылями прованского масла, сахарными головами в хрустящих обертках, изрядным мешочком соли и прочими припасами. Все это время Шленский просидел в гостиной, нервно потирая руки и как-то отрывисто рассказывая о завтрашних планах. Мне показалось, что он был слегка уязвлен тем, что его вроде как немного оттеснили от руководства надвигающимися событиями. До этого он твердо примеривал себя на роль главного вологодского революционера, явно имея и некоторые виды на дальнейшее признание собственных заслуг: чувствовалось, что прибытие столичных отрядов его отчасти деморализовало. Более того, выходило, что он сунулся к «товарищам из Петрограда» (как он сам их величал) с намерением «ввести их в курс дела» (тоже его выражение), но был ими как-то отставлен, может быть, даже не без некоторого пренебрежения: выходило, что либо у них есть здесь другие информаторы, либо они просто не нуждаются в тех сведениях, которые он мог им предложить. Несмотря на это, он был завтрашним днем страшно воодушевлен и потел даже больше обычного, хотя у Рундальцовых было не жарко. Почему-то этот последний мирный вечер так и запомнился мне: мы сидим вокруг стола; Стейси спит у меня на руках (мне удалось подловить момент и на правах крестной матери перехватить ее у кормилицы), Рундальцов читает свою вечную газету, Клавдия, примостившись на подушечках, пьет чай с принесенными из лавки баранками, волоокая Мамарина попеременно оглядывает всех, а Шленский, зажав руки между колен, мрачно уставился в никуда, и крупные, как виноградины, капли пота наливаются у него на лбу.

На следующий день с утра Рундальцов как ни в чем не бывало отправился в гимназию. У меня день был неприсутственный, но я в любом случае из дома бы не вышла: вчерашние слова Шленского меня встревожили, да и предчувствия у меня были самые дурные. Приходившие в последние недели вести из столицы ввергали всех, кого я здесь знала, в совершеннейший восторг. Мальчишки-газетчики кричали на улицах: «Новая стачка в Петрограде!», «Восставшие требуют республику!», «В Петрограде погромы!», «Царь бежал!» (Николай действительно уехал тогда в Могилев) — и каждая из этих новостей приводила лиц образованного сословия в состояние какого-то захлебывающегося счастья. С психологической точки зрения это меня поражало: только, может быть, в эти минуты я вполне ощущала свое особенное происхождение, поскольку никаким умственным усилием не могла это объяснить. Из опыта французских революций следовало, что их выгодоприобретателями оказывается крайне ограниченный круг лиц: с одной стороны, это верхушка самих заговорщиков; с другой — мародеры, либо ловящие свою рыбку в мутной от крови воде, либо впрямую успевающие попользоваться имуществом казненных. (Крайние случаи, вроде изобретателя гильотины, я в расчет не беру.) Вполне вероятно, что Шленский или Быченкова предполагали войти в узкий круг будущих правителей губернии, а то и России в целом, хотя Быченкова, благодаря капиталам мужа, и так жила припеваючи. Для них же двоих мог иметь значение и фактор отложенной мести, наподобие того, каким тешил себя мосье Быченков: любой достаточно памятливый человек влечет за собой такой груз накопленных обид и огорчений, что даже призрак их будущего удовлетворения может его увлечь. Можно предположить, что какие-то детские или юношеские уязвления, нанесенные, может быть нехотя, некими случайными людьми, способны были лежать, не распускаясь, черными плевелами в их душах и расцвести только в видах возможного воздаяния. И в таком случае, кажется, это была бы патология — но хотя бы патология, имеющая в основании своем что-то человечески понятное, хотя и непохвальное.

Но все наши учительницы, бесконечно восторгающиеся тем, как общий наш корабль получает все новые пробоины, приводили меня в тоскливое недоумение. У одной из них муж был экзекутором губернской канцелярии, другая жила на ренту, третья получала пенсию по утрате кормильца; большинство имели детей, иные совсем малюток — словом, ни одна не относилась к тому редкому, но регулярно встречающемуся русскому типу перекати-поля, готовому в любую секунду подхватить свой узелок и отправиться прочь, не оглядываясь на оставленное пепелище. Напротив! Они любили (особенно в отсутствие Быченковой, следившей за возвышенностью бесед) посудачить о клумбах и палисадниках, о театральных новинках, о заготовке варенья и воспитании детей. И все это теплое, нежное, уютное, хрупкое они готовы были отдать ради каких-то суконных пропагандистов, которые, не моргнув глазом, пустили бы их под нож, если бы это им хоть на йоту помогло захватить власть.

Конечно, все это, как и среди швейцарских прекраснодушных эмигрантов, прикрывалось заботой о народе — еще бы! «Народ» был каким-то особенным паролем, священным Граалем, в высшей степени отвлеченным понятием. Каждая из этих образованных кумушек пришла бы в изумление, если бы ей сказали, что те Матрены и Авдотьи, с которыми она ежедневно сталкивается у себя дома и на улице, — это и есть народ, и что если бы она лично хотела сделать народу доброе дело, то достаточно было бы не так истово торговаться