Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

подать им. Десять или двенадцать лохматых бородачей, трое из них — беглые рабы, огромные, звероподобные, с черной, как ночь, кожей), не только снабдить его щедрой суммой для поддержания всей этой затеи (потому что старый Браун из Осаватоми хотя, как говорили, и раненый, ушел в подполье, но вскоре собирался вернуться и осуществить ряд набегов на рабовладельческие хозяйства, для чего ему понадобится не менее двухсот винтовок) и не только выделить пять, или десять, или пятьдесят, или двести акров земли, чтобы Браун, когда пожелает, основал здесь государство бунтарей, «второе правительство» — в противовес тому, что сидит в Вашингтоне, для борьбы с мерзостью и жестокостью рабства, — он просил не только все это, но также (такое безрассудство не могло не восхитить Сэмюэля) личного благословения Рафаэля Бельфлёра.

— Джон Браун говорит — и это правда, ты сам знаешь, — что рабовладельцы лишились права на жизнь, — сказал Артур. — Истинности этого утверждения отрицать нельзя.

— Ты просишь меня закрыть глаза на преступления, — странно растягивая слова, ответил Рафаэль.

Он выглядел растерянным, словно это он сам, а не его брат ворвался посреди ночи в усадьбу.

Сэмюэль с братьями с детства привыкли слышать, как его отец с друзьями и единомышленниками — в основном, вигами с севера — обсуждают политику, и беседы эти бывали шумными и оживленными, порой даже ожесточенными, хотя и в меру. Пережила семья и продолжавшееся несколько недель помешательство тетки Фредерики, сестры Рафаэля. Тридцатишестилетняя Фредерика безуспешно пыталась обратить все семейство в новую религию — «Истинное вдохновение», как называли ее немногочисленные последователи, возглавляемые одержимым пастором Кристианом Метцем, — или, по крайней мере, выпрашивала деньги на содержание секты, поселившейся в пятистах милях к западу от Эбен-Эзера. («Доселе мы полагались лишь на помощь Всевышнего, — вещала она. — Ты слеп и не видишь правды, которая глядит тебе в лицо, которая вопиет к тебе, — услышь, несчастный грешник, и возликуй, что пелена, наконец, упала с твоих глаз!» — кричала Фредерика, осмелившись поднять руку на брата. А у Рафаэля, которого ужаснул ее неряшливый вид, растрепанные волосы и платье, да и сам факт, что она осмелилась до него дотронуться, не хватило присутствия духа ее оттолкнуть.) Да, мальчики привыкли к долгим, порой горячим и временами довольно бессмысленным спорам. Однако яростный спор между Артуром и Рафаэлем был чем-то доселе невиданным.

— Отрицать истинность наших слов ты не посмеешь! — выкрикнул Артур.

— Браун — убийца! — кричал в ответ Рафаэль.

— Мы на войне, на войне убийц не бывает!

— Ваш Браун — маньяк и убийца!

— Говорю тебе, мы на войне! Ты сам убийца, если это отрицаешь!

Сэмюэль знал — его отец, как, впрочем, и он сам, и большинство других людей, считал негров потомками Хама, народом проклятым. Он полагал, будто присущие белой расе или даже ирландским работникам Рафаэля боль, усталость и отчаянье им неведомы, и они совершенно точно не наделены душой, хотя, безусловно, существа они более развитые, чем лошади или собаки. Их природа и предназначение, а также вопрос о том, насколько они сами виновны в своем проклятии — все это оставалось спорным, и Рафаэль был бы рад подискутировать при иных обстоятельствах со здравомыслящим собеседником. Артур же, совершенно очевидно, слегка помешался. По его собственному признанию, старик Браун положил руку ему на плечо и назначил подполковником армии, которая победит рабство, и тогда по щекам Артура потекли слезы и в ту же секунду он понял, зачем живет.

Как политик Рафаэль Бельфлёр выступал против рабства, потому что был против демократов. Однако в глубине души он считал, что эта система на зависть хороша, так как удовлетворяет единственному этическому требованию, которое можно предъявить экономической стратегии: она работает. «Но разве не заведено, — спросил он Артура в ночь, когда тот приехал в усадьбу, — что одни люди созданы для работы в поле, а другие — для труда умственного? Разве не заведено — ведь это очевидно! — что некоторые существа рождены для рабства, а другие — для власти? Господь создал всех разными, даже на небесах имеется разделение труда, иерархия, и если кто-то не верит в небеса и в Господа (хотя Артур, совершенно очевидно, верил), то должен признать, что сама природа поставила человека во главе всех остальных существ, а некоторых людей возвысил над другими — иначе как еще объяснить появление рабства? Освободите чернокожих, позвольте им жить по собственному разумению — и вскоре они сами заведут себе рабов», — сердито проговорил Рафаэль. И, не сумев вспомнить точно, кое-как процитировал слова Фукидида о Пелопоннесской войне (...Управлять, когда можешь, — таков неизбежный закон природы). Но Артур, весь дрожа, словно обдумывать их было ниже его достоинства, возразил: «Деяния Джона Брауна есть служение Господу, подобного которому в настоящее время не существует». Дядя Сэмюэля, прежде робкий и бессловесный, нелепое существо с пингвиньим телом и пингвиньей же манерой не прижимать руки к бокам, будто он не знал, куда их девать, где-то научился вдруг разговаривать тихо, ровно и убедительно, не спуская глаз с собеседника; он обучился — Сэмюэл это видел — солдатской храбрости. Конечно, выглядело это смешно: он — белый человек — вполне серьезно утверждал, не только будто черная раса достойна того, чтобы ее уравняли с белой, но и что они и впрямь станут равными, причем всего через поколение. Нелепой была и склонность постоянно втягивать Бога в политические дела. И несмотря на это, Сэмюэл восхищался убежденностью Артура и даже его одержимостью. Ведь он и умереть был готов ради этих мятежников!..

Поэтому, когда Рафаэль повернулся к своему старшему сыну и, прищурив скрытые за блестящими стеклами пенсне глаза, язвительно, с сухим высокомерием поинтересовался его мнением, сердце Сэмюэла переполнила вдруг пусть и не совсем искренняя, но симпатия, и он ответил: «Возможно, отец, справедливость на их стороне». Увидев, что отец растерялся от неожиданного предательства, он осекся, а затем, испытывая почти ребяческое наслаждение от значительности момента, добавил: «Или, по крайней мере, история».

Сразу же после этого… И такая внезапность, такая пылкость была признаком (по мнению Вёрнона) начинавшегося умопомешательства, или психического сдвига Рафаэля Бельфлёра, уже тогда, в возрасте чуть за пятьдесят… В комическом подобострастии Рафаэль вдруг передумал вышвыривать грязную шайку «солдат» за дверь и устроил настоящее представление, убеждая Артура в том, что хочет принять их в усадьбе как своих личных