Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

Увидев императрицу, Анна заплакала.

Та подошла к Анне с доброй улыбкой, обхватила обеими руками исхудавшее, ставшее почти детским, тело, прижала к себе. Произнесла с легким немецким акцентом:

– Не плачьте, дитя мое, все испытания остались позади. Все будет в порядке.

От императрицы пахло свежестью, чистотой, какими-то очень легкими духами, синие глаза ее были притуманены – императрица сочувствовала Ане. Они проговорили полчаса. Когда императрица стала собираться, Анна, с трудом согнув свои полупарализованные ноги, рухнула перед ней на колени:

– Ваше величество, можно мне хотя бы иногда видеть вас?

– Конечно, конечно. – Императрица поспешила согласно наклонить голову.

Так началась дружба этих двух женщин.

Императрица оказалась человеком болезненным, мнительным; приехав в Россию, она быстро впала в мистицизм, ее долго преследовали видения людей, раздавленных во время коронации на Ходынском поле, она часто просыпалась ночью с мокрым от слез лицом, боролась с видениями, исступленно молилась, временами с ней случались истерики.

Она стала интересоваться разными прорицателями, странниками, провидцами, замкнулась в очень узком мире, в Царском Селе, в Петербург же выезжала очень редко и неохотно. Почти все время теперь проводила с Вырубовой. Вырубова сделалась для нее очень близким человеком, пожалуй, самым близким после дочерей.

Видение погрузилось в красную муть и исчезло. Вырубова огорченно улыбнулась, застонала от боли – у нее треснули губы, внутри также возникла боль, беспощадным током пробежала по всему телу, ломая кости, мышцы, обрывая жилы. Вырубова застонала сильнее – ей показалось, что она вот-вот задохнется, утонет в кровянистой мути, в следующий миг она услышала сквозь одурь собственный стон, а следом за ним – успокаивающий голос сиделки.

– Полноте, Анна Александровна, полноте, милая… Попробуйте разговаривать с болью, боль успокаивается, когда с ней разговаривают. Рецепт проверенный.

Вырубова дернулась, стараясь как можно глубже вдавиться головой в подушку, повернула лицо в одну сторону, в другую, сквозь сжатые зубы ее протиснулся ржавый птичий скрип. Распутин сочувственно сощурился.

Было такое впечатление, что голова Вырубовой существует отдельно от тела. Тело – изудродованное, смятое – уже умерло, а голова еще живет. Но это было не так. Ржавый птичий скрип повторился.

Распутин поспешно убрал руку с ноги сиделки и буквально расцвел, как весенний цветок, когда Вырубова открыла глаза.

– Отец Григорий? – слабо, едва слышно, будто в палате прошелестел сухой ветер и исчез, проговорила Вырубова.

– Я, Анечка, я!

Вырубова сморщилась, на глазах у нее проступили слезы.

– Что же ты ко мне так долго не приходил?

Распутин виновато развел руками:

– Да вот. Дела все были, разные дела… Совсем замаялся.

– И не молился за меня!

– Неправда! Вот что делал регулярно, так это молился. Каждый день.

– Ты не знаешь, что мне пришлось испытать…

– Знаю!

– Ты не знаешь, какая это боль…

– Знаю.

Слезы полились по щекам Вырубовой потоком, она говорила что-то еще, но речь сделалась невнятной, жалкой. Распутин сидел понурив голову, напротив него, также понурив голову, сидела женщина в марлевой косынке, словно бы она была в чем-то виновата.

– Не знаешь! – капризно выкрикнула Вырубова, вновь заливаясь слезами.

– Все я знаю, Аннушка, – сказал Распутин. – И я молился за тебя, потому ты и жива.

В своем дневнике Вырубова записала: «Многие друзья посещали меня. Приехала сестра из Львова, куда ездила к мужу, а брата отпустили на несколько дней с фронта. Приходил и Распутин. Помню, что в раздражении я спрашивала у него, почему он не молился о том, чтобы я меньше страдала. Императрица привозила мне ежедневно завтрак, который я отдавала отцу, так как сама есть не могла. Она и дети часто напевали мне вполголоса, и тогда я забывалась на несколько минут, а то плакала и нервничала от всего».

Вырубова медленно вытащила из-под простыни руку – ту, что была измята меньше и уже заживала, вытерла ею слезы.

– Скоро ты, Аннушка, выпишешься из больницы, – сказал Распутин.

– Еще нескоро, отец, – слабо проговорила Вырубова, она, если честно, уже и не верила, что когда-нибудь сможет выбраться отсюда.

– А я тебе говорю, скоро, и ты напрасно не веришь мне. Как только первая капель зазвенит, так ты и выпишешься!

Распутин сказал правду – наступил март, а с ним и тот день, когда с Маркизовой Лужи, как иногда питерцы называли мелководное Балтийское море, примчался теплый ветер, слизнул с улиц весь мусор, снеговые одеяла на крышах начали быстро проседать, со срезов кровли засочилась редкая звонкая капель – это был первый день, когда в городе запахло весной. В этот день Вырубову выписали из больницы.

Она покидала Царскосельский госпиталь с чувством величайшего облегчения: во-первых, на нее все время с завистью и ненавистью косилась княжна Гедройц, занимающая в госпитале видное место, такое видное, что даже знаменитый Боткин не смел ей перечить, и Вырубова уже не могла без дрожи в груди видеть эту темноглазую аристократку, во-вторых, ей так надоело лежать в больничной палате, что хоть воем вой, она почувствовала себя подавленно, а в таком состоянии не до выздоравливания. Вырубова начала ощущать, что сил для этого ей просто-напросто не хватит, в этих мрачных условиях совершенно нет подпитки, в-третьих, Гедройц терпеть не могла фельдшерицу Карасеву – ту самую женщину в марлевой косынке, которую отец Вырубовой, Александр Танеев, нанял для ухода за дочерью…

У Карасевой были очень мягкие, почти невесомые, заботливые руки, с ней было легко, боль обязательно утихала. Гедройц же видеть не хотела Карасеву, как, собственно, и Вырубову, только морщилась и отчаянно завидовала тому, что к фрейлине постоянно заходит царь, каждый день наведывается императрица с дочерьми, – на нее же, родовитую аристократку, они совершенно не обращают внимания. В общем, нашла коса на камень, стало понятно, что под одной крышей Вырубовой и Гедройц находиться нельзя.

Ко входу подогнали санитарный автомобиль и Вырубову вместе с кроватью перенесли в машину.

Когда ее подняли в дом, Вырубова заплакала – думала, что никогда больше не увидит своей квартиры, но – повезло, увидела. Вместе с ней заплакал и отец – ослабевший, с трясущимся ртом, с красными усталыми глазами, он опустился на колени перед кроватью дочери, коснулся губами края накрахмаленной простыни, прошептал:

– До-очка! Анечка моя!

Вечером Вырубову осматривал профессор Гагенторн – большой специалист по части того, как из распластанных неживых кусков собрать целого человека, как оживить его, а кого-нибудь вообще, откопав из могилы, вернуть с того света на этот… Осмотром Гагенторн остался недоволен, выругался матом, не стесняясь Вырубовой, и вышел в соседнюю комнату к Танееву.

Там проговорил мрачно:

– Плохо дело! – И снова выругался матом.

– Что так? – Танеев побледнел.

– Ваша дочь два месяца пролежала на вытяжке – ей восстанавливали ноги, и делали все правильно, никаких претензий к господам эскулапам нет, но вот бедро… бедро упустили. Оно-то находилось два месяца без каркаса, незакрепленное, срасталось как хотело. Это плохо…

– Грозит чем-нибудь?

– Еще как! Полной потерей ноги…

– Что надо делать,