Тума - Захар Прилепин

Степан стоял нагой, на слабых ещё ногах, похудевший, и всё равно – ладно сбитый, жилистый, покрытый многими шрамами: ножевыми, сабельными, картечными.

Пришёл цирюльник – жестокобородый, с густыми кудрями, заросший волосом по самые глаза, и даже ушные раковины его курчавились.

Торопливо, кое-как, остриг всем головы и бороды.

Вынул из-за кушака, которым был повязан как сечевик, два гребня. Кинул на землю, чтоб не давать рабам в руки.

Снятое невольниками тряпьё Абидка сгрёб граблями во вчерашнее кострище.

Отвязал притороченный к седлу его коня тюк. Вывалил оттуда латаные-перелатаные штаны и рубахи. Зато, заметил Степан, стираные, невшивые.

Цыгане развеселились. Толкались, выбирая себе порты. Походя отняли у одного из армян рубаху.

Подступились и к Степану:

– Минем кулмагем! Бир, эт! (То моя рубаха! Отдай! Я её выбрал, пёс! – цыг.) – кричал самый шумный.

Степан смотрел, как дитя: улыбаясь, не двигаясь.

На цыган прикрикнул Дамат. Скалясь, те отошли.

Переодевшись, цыгане начали плескаться у чана водой.

Черкес так и оставался хмур. Взял последнее, что лежало на земле. Рубаха оказалась ему мала. Чтоб натянуть, он разодрал её почти до пупа. Рукава тоже пришлось надорвать.

…их перегнали в соседнее, тоже без крыши, помещенье со столом в углу.

На столе стоял чан с ещё тёплой и густой рыбной похлёбкой. Подле лежали три деревянных ложки.

Шумный цыган успел первым – схватил все три, раздал, скалясь, своим. Прижавшись плечами, чтоб никого не подпустить, они сразу, торопясь, начали жрать.

Подошёл Дамат, без труда, будто имея дело с малосильными чадами, забрал у двоих из цыган ложки. Одну протянул черкесу, другую – Степану.

Не меняясь в лице, Дамат легко растолкал сгрудившихся у чана цыган, тыкая их двумя лоснящимися, со старого ужа толщиной, пальцами.

Степан, наконец, вспомнил, что голоден. Встав над самим чаном, торопливо вылавливал куски сома покрупней.

…снова накинули верёвку на шеи, но уже не столь туго и коротко; рук и вовсе не вязали; повели.

У ворот, расположившись на сёдлах, янычары пили кофий.

Рынок собирался. Пахло сыростью ночного песка, вчерашним навозом, мочой.

Возле столбов, через два на третий, сидели пригнанные на продажу первыми, с виду – обвыклые к своей доле невольники. Оглядывали прибывших, будто ища знакомцев.

С другого ряда, завидев, пронзительно свистнули. Цыгане завертели головами. Степан не оглянулся.

Абидка привязал конец верёвки к столбу у деревянного нужника.

Цыгане тут же уселись на землю, набрали с земли мелких камней – и начали играть, ругаясь или радуясь так, будто и не ими торговали.

…проходили мальчишки-торговцы с лотками татарских пирогов, яблок, сушёной форели, и водоносы с бурдюками.

…повели первых невольниц.

Цыгане прекратили игру и смотрели во все глаза. Вид имели такой, будто сами скоро пойдут выбирать рабынь.

Степан сидел на песке, вытянув ноги.

Молился своим угодникам. Благодарил их за утреннюю похлёбку. Гладил колени.

Понемногу становилось теплей, люднее.

Не поднимая глаз, видел зелёные, жёлтые, червчатые сапоги, чувяки, сандали, лапти. Босые ноги очередных невольников и рабынь.

Те из рабов, которыми торговали не первый уже день, перекрикивались через ряды.

– Йона! Матей а фост вындут? Унде? Дус ла Кафа? (Йона! Матея продали? Куда? Увезли в Кафу? – молдавский.)

– Попрощь свэго пана и мне забрачь, Ерэми! (Попроси своего хозяина и меня забрать, Иеремия! – пол.)

Посреди многочисленных татарских беретов и тюрбанов мелькали чёрные шапки жидов и христиан.

Через дорожку от Степана сидел голый по пояс, бритый наголо, с белым волосом на впалой груди старик. Всё тянул невнятную хохляцкую песню, то бормоча слова, то вдруг выкрикивая:

– Наши шабли!.. заржавилы… мушкеты!.. без куркив…

Если возле его хозяина останавливались люди, старик вздымал руки, моля:

– А возьми хоть и за так! А возьми хоть и за так! Служить буду! Ще й зубы е! А то не кормит, блядина магометянская! Морит казака!

Во рту его виднелись редкие остатки поломанных зубов. Широко раскрывая пасть, старик тыкал туда скрюченным пальцем.

Иные смеялись, многие тут же уходили.

Хозяином старого хохла был низкорослый, с короткими руками ногаец.

– Сус, кул! (Молчи, раб! – ног.) – сидя на подушке, время от времени повторял он, и тягучим взглядом смотрел старику в затылок.

Хохол, тараща лишённые ресниц глаза, не оглядывался.

Сварливо кружили осенние мухи. Хотелось дождя.

…в пустую лавку на другой стороне явился ещё один торговец.

Степан признал плечистого, ноги колесом, татарина, которого видел, когда был здесь с Минькой.

Татарин сам подмёл деревянный настил. Зажёг благоуханные курения.

Подкатила запряжённая резвым ослом повозка, где сидели его невольницы, числом пять: все, кроме одной, в тёмных платках, в длинных, невышитых рубахах.

Беззлобно понукая, татарин рассадил их на двух лавках под навесом.

Две тут же принялись за вязанье. Другие две – привезённые, должно быть, впервые, – обирались, часто поправляя платки.

Ещё одна стояла спиной, разговаривая со своим продавцом, и даже по плечам её было заметно бабье достоинство. Волосы её были заплетены в тугую косу, украшенную лентами: жёлтой, синей, красной.

…наконец, она оглянулась. На ней были шаровары и, вместо рубахи, накидка, которую она, туго стянув, держала за концы. Под накидкой, угадал Степан, ничего надето не было: чтоб, когда скажут, она могла раскрыться и показать себя нагой.

Встретилась глаза в глаза со Степаном.

Русоволосая, с высоким лбом, пересечённым белой царапкой, оставшейся, быть может, сызмальства, широкоскулая, с чистой шеей, она облизнула губы и внятно сказала:

– Что ж ты, казачок?.. А я всё дожидала тебя.

Степан безотрывно смотрел ей в изумрудные глаза под мохнатыми ресницами. Вся она, выспавшаяся, вымытая с утра, была как парное молоко.

– …сынишка где твой? – спросил хрипло.

– А здесь прислуживает, на рынке, – просто ответила невольница; зубки у неё были маленькие, белые; губы, проговорив, она не смыкала. – Хоть вижу его. То яблоко мне принесёт… То ягодку.

Залаяла собака. Заорал на другом ряду избиваемый невольник.

Хохол напротив опять затянул порывистую свою песню.

Прошли торговцы в турецких одеждах, проведя на верёвке сразу шестнадцать пахучих невольников, по виду – калмыков.

– Давно тобой торгуют? – переждав, спросил Степан.

Цыгане прекратили игру, вслушиваясь в их разговор.

Она вгляделась в него, чуть прищурившись, словно пытаясь угадать в нём кого-то давнего, родного. Не угадав, отвернулась и села на край лавки в тени навеса, невидимая Степану за угловой загородкой, державшей крышу.

…стало горько, как от самой горькой травы, которую принял за снадобную.

…дёргали за верёвку, поднимался.

Раскрывал рот. Задирал голову, показывая шею. Терпел, когда лезли в уши.

Сжимал и разжимал кулаки.

Задирал рубаху, чтоб поглядели на спину.

Оттягивал порты, позволяя смотреть себе в