Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

Димитрий молча повалился в сани, остекленевшими глазами уставившись на него, на вольного и ловкого ногайского князя, которому поверил… Единственный раз в жизни поверил кому-то…

«Он! Это же монах!.. Чёрный!» Вот он вошёл в Стародуб… Всё, всё смешалось у него в голове, обрывки из его прошлого… «Там пятница, а здесь среда, день постный! А я напился!.. Ровно, день в день! Прошло три года и семь месяцев! – непроизвольно мелькнуло у него в голове уже забытое им увлечение, его каббала, проклятые всё те же числа. – Тройка – знак мудрости, семёрку любит Бог!.. И пусто, пусто!..» – последнее вот это было в мыслях у него… И он стал быстро, быстро сжиматься, снова превращаясь в того самого Матюшку, слабого и жалкого… И видел, видел он, уже всё тот же маленький и беспомощный Матюшка, как на него летит опять клинок, блестит под солнцем поразительно знакомо, он видел этот блеск уже когда-то, блестит и летит, летит, а он уже не может двинуться… А вот и печка, и с ним его братишка!.. «И кажется, я встречусь с ним!..»

В следующее мгновение Урусов снёс ему голову и крутанулся в седле, готовый дать отпор его дворовым и боярам.

Но его опасения оказались напрасными. От саней во все стороны разбегались, вслед за зайцами, люди Димитрия. А за ними, наседая, летели ногайцы. Низкорослые, скуластые, с жёлтыми лицами, подвижные, как ртуть, они, казалось, были всюду: лезли и копошились в санях, догоняли и рубились с русскими…

К Урусову подбежали Саты и Тутай. Бросив на него настороженные взгляды, они проворно нырнули в царские сани, сдёрнули с трупа лисью шубу, вытряхнули его из кафтана, стащили с него порты и красные юфтевые сапоги. Саты отпихнул ногой отрубленную голову царя, подобрал его соболью шапку и сунул к себе за пазуху.

Урусов равнодушно посмотрел на обезображенное тело самозванца, тронул коня и шагом поехал по дороге – прочь от обоза.

Сзади же обоза, у леса, всё ещё дрались с ногайцами ближние люди и холопы Димитрия. Рядом с молодым боярским сыном, с которым только что повздорил, отбивался от татар Михалка Бутурлин. Он пьяно размахивал саблей, матерился и приговаривал: «Эх-х! Пропала сабелька!..» А за ними жался в испуге Петька Кошелев. Он плакал и выкрикивал одно и то же, навязчивое: «Я же говорил тебе, государь, не верь татарам! Обманны они, б… выродки и воры!»

* * *

После прогулки в саду, на заднем дворе царского терема, девицы увели Марину назад в горницу.

Короткий декабрьский день мелькнул и сменился долгими зимними сумерками.

Марина пообедала и, устав от ходьбы на свежем воздухе, вскоре задремала: широко и вольно раскинулась на постели.

Казановская вышла на цыпочках из горницы. Девицы, оставшиеся при Марине, взялись за рукоделие, чутко прислушиваясь к её лёгкому дыханию.

Разбудили Марину громкие крики во дворе царского терема и выстрелы, которые доносились из татарской слободы. На церкви Святой Троицы набатно ударили колокола, и так, как будто ударили по ней, под самое сердце, и она непроизвольно сжалась…

После той страшной ночи в Москве, в кремлёвских палатах, она пугалась этого звона. Тогда вот так же сначала ударили в колокол, а потом началось всё то…

– Что случилось?! – с тревогой спросила она вошедшую в светёлку пани Барбару.

– Успокойся, моя ласточка, успокойся! – защебетала та. – Сейчас всё выяснят! Что-то у татар! Повздорили, видимо, с казаками либо промеж себя! Уж какие они – все знают! В городе говорят, много их ушло сегодня из слободы. Вот и они чем-то недовольны. Димитрий вернётся – образумит! Ты же знаешь, рука-то у него тяжёлая…

Внизу завизжали дворовые девки. Сквозь этот визг пробился знакомый голос…

Марина ойкнула с чего-то и, неуклюже ворочая большим животом, метнулась на этот зов, к окну, распахнула его.

– Государыня, да что же ты делаешь-то! – бросилась к ней Казановская.

Не слушая её, Марина впилась глазами во двор.

А там, в свете факелов, носился Петька Кошелев. Размахивая руками, как ворон крыльями, он вопил, как припадочный: «Татары, татары! Изменны, выблядки! Сгубили, Димитрия сгубили!»

И там же, как-то кстати, уже суетился Заруцкий…

Марина побледнела, подхватилась, кинулась из горницы по лестнице вниз. Она выскочила во двор, как была полураздетая, увидела лежавшее в санях порубленное тело мужа и с воплем: «Иван, за что?!» – упала на руки Заруцкому.

Тот подхватил её, горячую, тяжёлую, беспомощную…

За Мариной из хором выбежала с комнатными девицами Казановская, по-бабьи заголосила: «А-а!.. Ох ты господи! А-а!.. Да разве можно так в твоём-то положении!.. А-а!.. Что же со мной-то будет, коли с тобой что случится!.. А-а!..»

Во дворе ещё громче завыли бабы и девки. Казановская с Соней приняли Марину из рук Заруцкого. Со всех сторон их окружили девицы, плача…

Но Марина оттолкнула всех от себя, сорвала с головы кокошник: копна волос рассыпалась, упала ей на лицо, жалкое и страдающее, с размазанными слезами. И она запричитала и потянула руки к Заруцкому: «Иван, умоляю, убей!.. Положи рядом с ним! Сделай милость – пронзи саблей! Умоляю, прошу!..»

Двор быстро наполнился боярскими детьми и казаками. Прискакал Трубецкой, а за ним и Шаховской. Появился и Дмитрий Черкасский. Они соскочили с коней подле Заруцкого с Мариной.

– Что делать-то?! – растерянно вырвалось у Трубецкого.

– Отлавливай татар! – закричал ему Заруцкий. – Урусова достать! Живого или мёртвого! Слышишь, князь!

– Ушёл он, ушёл! – запальчиво крикнул Черкасский. – Дозоры донесли! Ногайцев увёл! В Крым пошёл – татарский выродок!

– Догнать! – гаркнул Заруцкий. – Закрыть ворота! Из города никого не выпускать!

За всем этим, за растерянностью князей, стояло что-то странное. И он уловил это, насторожился, пока не понимая, что происходит. Интуитивно же он почувствовал перемену по тому, как легко Шаховской и Трубецкой подчинились ему. Упускать же такое было не в его характере…

– А где была охрана?! – крикнул Трубецкой, озирая двор, битком набитый казаками и челядинцами. – Бурба где?!

– Здесь я! – выступил вперёд атаман.

Заруцкий, закрывая его от Трубецкого, схватил его за грудки:

– Хотя бы одного татарина увижу в Калуге – повешу тебя на колокольне! Ты ответишь мне за царя! Почто бросил?!

Он ударил наотмашь кулаком его по лицу и грубо оттолкнул: «Пошёл вон!»

Да, он бил его, своего побратима, спасая этим от расправы тех же князей.

Бурба сплюнул сгусток крови, вскочил на коня и озлобленный выметнулся со двора. За ним последовали его казаки.

С крепостных стен пальнули пушки, подняли в сёдла всех казаков, собрали их к Заруцкому. И тот оцепил с двумя тысячами донцов татарскую слободу и отдал её им на