Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева

Люблю-у-у! Как приятно все сие! И винцо подогрето… Ай да Машенька, хозяюшка моя! Дай ручку! Луцку, холосую, пухленчика дай! Во! во!

Гаврила Семеныч присосался жирными от соуса губами к белой ручке с ямками у основания пальцев.

За сладким Гаврила Семеныч разговоров деловых уже не вел и правилу этому изменять не любил.

— Знаешь, Машенька, поклонец тебе Владимир Никитич послал: поцелуйте, говорит, за меня любезную Марью Николаевну в обе ручки, а скоро и сам я не премину…

Марья Николаевна жеманно склонила головку.

— Ах, какой ты шутник, Габриэль… А что касается Владимира Никитича, то скажу: очень он обязательный кавалер и обращенья тонкого весьма.

— Ладно было бы, ежели бы он так же ревизовать научился, как и за бабьими юбками бегать. Ныне ездил в Пихтовский рудник[12] и счета за месяц так и не привез. За казачьими девками, что ль, там приволочился?

Под пудрой незаметно, как побледнела Марья Николаевна.

— Ну, Гаврила Семеныч… ты скажешь… за казачьими… фи!

— Да что, матушка! — грубо фыркнул Качка. — И кобель породистой любит иногда на дворняжек кидаться… Дай-ка, Веринька, розовой воды да зубочистку…. Да что ты, милая, уж за кушанье принялась? Неужто подождать нельзя?

— Я… не успела пообедать сегодня…

— Оставь ее в покое. Всегда что-нибудь…

Гаврила Семеныч погладил себя по животу, потянулся.

— Ух, накормила ты меня, Машенька.

Начальник заводов встал, выпрямился, бросил зубочистку, не глядя куда, обнял на ходу жену, стараясь ущипнуть через корсет. Марья Николаевна взвизгнула:

— Габ-ри-эль!..

Гаврила Семеныч — высокий, плотный, еще довольно стройный, несмотря на свои шестьдесят лет. Темно-зеленый, открытый, с круглыми полами сюртук и жилет из блестящего черного дамаса сидят без складочки на боках и груди.

В спальне Гаврила Семеныч переоделся в шлафрок коричневого цвета с большими меховыми отворотами, ноги из узких сапог сунул в бархатные, подбитые алтайской белкой туфли. Потер нога об ногу, зажмурился.

— Большое это приятство, Машенька! Я вот хоть какой сапог одень, а все в нем мозоли себе натру.

Марья Николаевна, протирая на ночь душистой мазью тонкую сохнущую кожу круглощекого лица, подумала с привычной досадой: «Ну где дурака такого найти? Как глупы рассуждения его». И вся вдруг зарделась, вплоть до розовой ямки на жирной шее под затылком, вспомнив, что завтра по уговору должен прийти Владимир Никитич: будет петь с ним дуэтом и где-нибудь тайком и воровски удастся поцеловать его в смешливые губы под белокурыми усами.

— А что, Машенька, не заняться ли нам чтением на сон грядущий?

Жена ответила рассеянно, разглаживая мелкие морщинки вокруг голубых глаз:

— Как хочешь, мой друг.

И тут же, вмиг сравнив с Владимиром Никитичем, опять подумала:

«Сколь он скучен и одинаков. Каждый вечер лезет с чтением и знает ведь, что я перед сном чтения не терплю… Просто из ума выживать начал».

Но, мило улыбнувшись, подошла к мужу и поцеловала его в сморщенный висок.

— Bonne nuit, mon bienaimé![13]

Гаврила Семеныч тремя мелкими крестиками перекрестил жесткое от крахмала кружево ночного чепца.

— Спи со Христом. Я почитаю малость.

Зашлепал туфлями и крикнул по пути в столовую:

— Веринька, подь, почитай!

Веринька не отвечала. Стоя у буфета, она торопливо обгладывала поджаристую баранью косточку.

— Веринька-а! Ах, господи-батюшки…

Из столовой донеслось почти со слезами в голосе:

— Я тут… сейчас! — И про себя: «Господи, никогда толком поесть не успеешь».

На хрустальном блюде сдобные прянички, в бутылке еще вино осталось. Осторожно сунула блюдо и бутылку в шкаф, щелкнула ключом и побежала в кабинет.

— Да где ты, несносная девка? Терпенье испытывать вам угодно, сударыня?

— Прощенья прошу… за приборкой задержалась…

— Приборка!.. Ела опять сласти в шкафу. Зна-аю тебя!

Гаврила Семеныч погрозил узловатым пальцем и, запахнув шлафрок, сел в кресло. Парик с косицей снял, положил рядом на столик — и потные, свалявшиеся за день под париком седые редкие волосы сразу заставили забыть о недавней молодцеватой осанке.

На высокое переносье вскинул золотое коромыслице лорнетки и отметил в толстой книжке «Экономический магазин»[14] место для чтения.

Веринька села поодаль, но он сильной рукой придвинул стул за одну ножку ближе к себе, захихикал и озорно мигнул черным глазом под сивой бровью.

— Всегда-то сядет за тридевять земель… Я, когда с молоденькими девицами сижу, так глух становлюсь, д-да-а!

И холодными пальцами пощекотал под детски острым подбородком. Девушка вздрогнула, прошептав негодующе и беспомощно:

— Чай, супругу имеете… что ж я-то?

Гаврила Семеныч выпучил глаза, надул щеки и прыснул, заерзав в кресле:

— Ах, ты!.. Пиголица! Сердится! Да ведь, дурочка, какую тебе честь делает солидный человек своей лаской, а? Другая бы гордилась…

Гаврила Семеныч ткнул пальцем в книгу и сказал, поджимая губы:

— Читай вот тут… «О гусях».

Глаза бегают привычно по строкам мелкого жирного шрифта, а ухо Вериньки чутко слушает — не брякнет ли за окном внизу калитка. Где-то найдет Степан прогонного чиновника, чтобы отдать письмо вовремя…

— «А следует кормить гусыню особо…»

Это вычитывает голос, а в голове: «Снегу вокруг намело целые горы… ноги промочит еще… недавно выхворался… замерзнет весь…»

— «Кормить надобно гусыню особо, в препорцию, дабы приплод породою выше получить…»

Гаврила Семеныч вдруг широко и сладко зевнул от полного сердца, почесал сквозь чулок твердую икру и откинулся назад, помахав лорнеткой и вздохнув удовлетворенно.

— Что ни говори, а великое дело книга — всему научит. Особливо в сей глуши. Прочти-кась еще, Веринька, вот тут… «Зимние оранжереи и плодов произрастание». Послушаю, да и баиньки.

Потрескивали свечи в больших бронзовых шандалах. Ровно и нежно звучал девичий голосок.

Гаврила Семеныч, сопя большим носом и почесываясь, слушал, полузакрывая глаза.

— Ну, хватит. До сна дошел, довольно.

Вдруг по-ребячьи оттопырил синеватые губы и, поднимаясь с кресла, начал щекотать Вериньку под шейкой.

— Ва-ше пре-восхо-дительство, зачем же-с? Господи…

Гаврила Семеныч уже скучливо отмахнулся:

— Ну-ну! Иди спать, иди! Чего стоишь? Ох, б-бо-же праведный! О-о-о… спа-ть… Что-то поламывает бок, верно к бурану.

Степан пришел поздно, замерзший, усталый.

— Дьявол его забери, прогонного барнаульского! Еле нашел… Весь город избегал. Сидит у попа соборного, в карты с обеда играют… он еще брать не хотел… А я: возьмите, смертынька, мол, моя.

— Ну-ну, Степушка, выпей вот, родненький, винца. Согреешься.

— Заботливая. Опять припрятала? Никогда оно не худо, да вдруг застать могут, Веринька… Ух, а и замерз же я!

— Ну, вот и пей, пей!

Так и идут дни. Целый день вверху вертишься как белка в колесе, толком не поешь, не попьешь… А после ужина мучительные минуты чтения «Экономического магазина», мерзостно-холодное прикосновение пальцев Гаврилы Семеныча и услада