Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич

– Что подрастрясли тебя мои ребята? – посмотрев на босые ноги Твёрдышева, сказал Разин. – Но ты не горюй, сапоги, может, тебе и не понадобятся, а если будут нужны, то я свои дам, у меня их много. – Атаман усмехнулся. – Всех воевод от Астрахани до Синбирска раздел-разул, а наряжать некого.

В шатёр бесшумно проник грамотей Жилкин и низко поклонился.

– А ну-ка, Евсейка, вычти грамотку, может, и про меня в ней писано.

Выслушав её с вниманием, Разин усмехнулся.

– Видно, крепко я припёк Милославского, раз он понуждает Юшку Барятинского поспешать к Синбирску на выручку. И посыльщика знатного нашёл. Ну, зачем тебе, купцу, надо было вязаться в столь опасное дело? Ведь тебя могли до меня не довести, свернули бы шею и бросили псам на прокорм!

– Милославский вынудил, – хмуро произнёс Твёрдышев. – Грозил пытать за измену великому государю.

– Смеху подобно, что ты изменник, – удивился Разин. – Но если это так, то в чём твоя измена?

Степан Ерофеевич нахмурился и уставился взглядом мимо Разина. Он не посмел выдать атаману тайну подземного лаза, а без этого убедить его в своей правоте не мог.

– Знаешь, кого ты меня напомнил? – сказал Разин. – Парня, приказчика, которого присылал ко мне на Низ. Говорил я ему, что он меж двух огней норовит проскочить, а сгорит сразу в обоих. Вот и ты такой же: одну грамотку от соловецких старцев мне подбросил, а вот эту понёс Юшке Барятинскому. Теперь ты, наверно, от соловецких старцев и отрёкся?

Последними словами Разин угодил Твёрдышеву не в бровь, а в глаз. Он побледнел и тихо сказал:

– Я был на исповеди у синбирского протопопа Анисима.

– Да ну? – развеселился Разин. – Пальцы судорогой не свело, когда для крестного знамения ты их в щепоть складывал?

– Зря надсмехаешься надо мной, атаман! – горько вымолвил Твёрдышев. – Разве ты свою судьбу знаешь?

Разин вплотную приблизился к Твёрдышеву и остро вгляделся в его глаза. Степан Ерофеевич едва устоял и не отшатнулся от этого взгляда, тёмного, как вода на дне глубокого колодца, и обмораживающе мёртвого.

– Мне ли над тобой смеяться? – прошептал Разин. – Мне ведомо, что над людьми ничего нет, кроме смерти. Хочешь узнать, что это истинно так?

«Он не в себе!» – мелькнуло в голове Твёрдышева.

– Твоя вера, атаман, не по моему убогому умишку.

Разин с видимым усилием оторвал от купца свой высасывающий душу взгляд. И в этот миг его молнией пронзила догадка: «Оттого смерть и близко не подходит ко мне, что я её не задобрил особо ценным даром!» Он вышел из шатра, но скоро вернулся, на его лице блуждала счастливая улыбка, которая обострённо почувствовавшему опасность Твёрдышеву показалась зловещей.

– Скоро я сам передам грамотку Милославского Юшке Барятинскому, – сказал атаман. – Пришла весть, что он покинул Тетюши и теперь идёт по черте. Скоро я им займусь, а сейчас, купец, хочу отблагодарить тебя за твоё давешнее гостеприимство и ласку.

В шатёр вошли Бумба и с ним два казака. Они несли каждый по большому кулю, которые бросили с плеч на кошму.

– Ступайте, – сказал Разин и, освободив кули от завязок, вывалил из них всё, что там было: исподнее бельё из тонкого полотна, носки, зипуны из легчайшей тафты и атласа, рубахи и воротники к ним, обшитые жемчугом и драгоценными камнями, вышитые золотом кафтаны с изумрудными пуговицами, штаны из тяжёлого шёлка, пояса с золотыми и серебряными пластинами, шубы собольи, крытые красным и синим английским сукном, шубы на куньем меху со стоячими бобровыми воротниками, сапоги из драгоценной бухарской юфти, расшитые золотыми и серебряными нитями, шапки собольи, бобровые и куньи, простого покроя и боярского, горлатые.

– Ты, я вижу, удивлён, – сказал Разин. – Но не могу я отпустить тебя в негожем виде. Бери всё самое лучшее и дорогое. Не огорчай хозяина отказом.

Исподнее Твёрдышев брать не стал, взял штаны из тяжёлого шёлка, поднял ногу, чтобы всунуть её в штанину, и увидел, что она черна от грязи. Разин понял его незадачу, взял соболью шапку и кинул её купцу.

– Это как раз годится на обтирку, – усмешливо молвил он. – На стольце в кувшине вино, сполосни им ноги и оботри соболем.

Надев штаны и обувшись, Твёрдышев из дюжины поясов выбрал тот, что попроще, но Разин заставил его взять другой, с золотыми пластинами, в которые были вкраплены гранёные алмазы.

– На купецком поясе должен висеть кошель, да не пустой, а с золотом, – сказал атаман. – Вот, бери, в нём триста ефимков да алмаз нахичеванского хана, в тысячу рублей.

– Не по заслугам мне такая честь, Степан Тимофеевич, – стал отказываться от сокровища Твёрдышев. – Рублей пять я возьму, а остальное пусть у тебя останется.

– Что, смущает тебя столь щедрый подарок? – спросил Разин.

– Боюсь, не отдарю тебя, Степан Тимофеевич, – смущённо произнёс Твёрдышев. – Когда мы ещё встретимся, чтобы я смог тебя отдарить…

– Там, где мы встретимся, золото для нас потеряет цену, – сказал Разин, окинув купца мутным взглядом. – Но за вход туда надо платить.

Хотя Твёрдышев не понял смысла сказанных атаманом слов, но они смутили и даже испугали. «Атаман точно ополоумел, заговаривается, – решил купец. – Дай Бог унести от него ноги живу!» Разин, кажется, понял его чувства и, распечатав залитый воском кувшин, наполнил чары.

– Пора тебе в путь, купец, – произнёс он, поднимая чару. Твёрдышев поднял свою, выпил, и у него перехватило дух.

– Это двойное вино, – усмехнулся Разин. – Пожуй чеснока.

Вино двойного перегона крепко шибануло в голову Твёрдышева, и она замутилась. Купец покачнулся, но атаман его бережно поддержал и провёл к выходу.

– Иди! – он ожёг ухо гостя горячим шёпотом. – Иди, она тебя ждёт.

Твёрдышев, жмурясь от яркого света, сделал из шатра два шага, и Бумба накинул на него просторный кожаный куль, сшиб на землю и начал вязать верёвками. Через малое время он уже был на краю крутого волжского обрыва, где, заложив пальцы в рот, пронзительно засвистел. Казаки в подгорье его услышали и ответили троекратным свистом. Бумба махнул им рукой и с плеча бросил куль с Твёрдышевым вниз. Когда тот, подпрыгивая и кувыркаясь, докатился до ровного места, казаки его подхватили и, добежав до берега, с бревенчатого настила, где чалились струги, кинули Твёрдышева в Волгу. Вода в том месте, где упал куль, всплеснула, разбежалась круговыми волнами и утишилась ровной гладью, на которой самоцветами заиграли солнечные блики.

После разгрома своего войска под Синбирском окольничий Барятинский, с половиной оставшихся у него рейтар, отбиваясь во время пути от воровских ватаг, прибежал в Тетюши, небольшую, но прочную крепость на Волге, ниже Казани. Поручив полковникам Зыкову и Чубарову заняться обустройством стана, он удалился от всех в отведённую для него избу и потребовал, чтобы ему доставили бумагу и писчие снасти. И тут обнаружилось, что все они утеряны во время бегства, в том числе и царские грамоты, что уязвило Барятинского больнее потери обоза с воинскими припасами, это было уже умалением чести великого государя, чьи собственноручные письма стали потехой для вора и его подручников. Станет об этом известно царю, и не миновать тогда окольничему опалы, а то и суровой кары, но винить в этом, кроме себя, было некого, и Барятинский послал самого расторопного из рейтарских начальников капитана Зверева в тетюшскую приказную избу за покупкой всего необходимого для письма.

Зверев возвратился не один, а с местным воеводой, который, не в пример Милославскому, оказался покладистым малым из недавних московских стольников, выстоявшим свою должность близ царских сеней и тонко разбиравшимся в хитросплетениях придворной жизни. Он знал, что Барятинский близок к государю, посему согнул перед ним спину гораздо ниже, чем это полагалось воеводе. Окольничий не пропустил этого мимо глаз и милостиво спросил:

– Ты из каких дворян будешь?

– Из Дмитриевых, по московскому списку, – ответил воевода и поставил на стол берестяной ящик. – Здесь всё, что понадобиться твоей милости для письма.