Анатолий Марченко - Звезда Тухачевского

— Учти, Зиночка, это не голая теория. Это на опыте русско-японской войны и войны с Германией.

— Одолею ли? — не испытывая особого желания забивать свою голову научными трактатами, усомнилась Зинаида Аркадьевна.

— Начнешь читать — не оторвешься, — заверил ее отец. — Что же касается любви, то ее целесообразнее и приятнее познавать на практике, чем черпать всякую ахинею из романов. А то вон какая у меня вымахала, а до сих пор не замужем! Все твои подруги уже давно опередили тебя!

— Замужество — вовсе не тот рай, каким его пытаются представить глупые женщины. Это прежде всего кабала, — парировала дочь.

— А Тухачевский со Свечиным опять недавно сразились, — уходя от щекотливой темы и будучи наслышан о многих любовных похождениях дочери, переключился на другую тему отец. — И Свечин прямо ему врезал, этому апологету таранных ударов: «Меня клеймят как ярого сторонника измора противника. Какое поверхностное суждение! Я ратую за такой путь, при котором на должном уровне находится огневая мощь пехоты, когда пехота умело ведет ближний бой, когда она подвижна. Пехота — наша сила, наша гордость и наше будущее». А Тухачевский ему: «Выходит, ура пехоте, долой танки?» Ты бы слышала, сколько яда было в его словах! А Свечин — само спокойствие и так отбрил его аргументами! Сказал, что танки не должны иметь самодовлеющего значения, что их роль подсобная, а их задача — сохранение хорошей пехоты.

Аркадий Аполлинарьевич еще долго и с увлечением рассказывал ей о том, что говорил Свечин Тухачевскому. При этом он из спора двух собеседников излагал только мысли своего кумира, и получалось, что Тухачевский тут ни при чем. Кроме того, он не обращал ровно никакого внимания на то, что дочь слушает его вполуха.

В его передаче выходило, что Свечин стремился доказать, будто возможности моторизации и танкизации на войне ограниченны, особенно в условиях Восточной Европы. Пехоте важнее батальонные орудия, крупнокалиберные пулеметы, минометы, специальные фугасы и прочие противотанковые средства.

— Когда я читаю фантастические данные о танках, — с сарказмом говорил Свечин, — совершающих глубочайшие оперативные рейды со скоростью шестьдесят километров в час, я охотно прощаю авторам их увлечения: ведь они цепляются за свое будущее. Между тем высочайшее достоинство военного мышления — его трезвость, его реалистичность. Принесет ли пользу военному делу стремление иных наших теоретиков, — он конечно же намекал на Тухачевского, — витать в облаках? И уж если говорить напрямую, надо признать, что танки сделали свою карьеру в конце мировой войны, да и то в обстановке разложения и вырождения пехоты.

Аркадий Аполлинарьевич словно бы «позабыл» одну из самых главных фраз, произнесенных Тухачевским в ходе жаркой дискуссии: «То, что военный теоретик Свечин — апологет окопной войны и стратегии измора, всем давно известно. Но чтобы до такой степени быть поэтом этой стратегии!»

Зато он с упоением передал слова Свечина:

— «Не рискуя обидеть вас, Михаил Николаевич, могу, воспользовавшись вашим же изречением, назвать вас поэтом сокрушения. Но сокрушение — это метод прошлого, девятнадцатого века! Он не отвечает современному развитию производительных сил. Теория наполеоновского окружения неизменно сбивала с толку полководцев нашего века. Конечно, сокрушение возможно, но только при территориально ничтожных размерах воюющих государств или же при развитии сильнейшего революционного движения в тылу крупной сражающейся армии».

Аркадий Аполлинарьевич постарался как можно популярнее изложить спор Свечина и Тухачевского. Завершив свой рассказ, он пристально взглянул на дочь. Зинаида Аркадьевна сладко потянулась, ее телодвижение было исполнено истинно тигриной грации.

— Как ты меня утомил, папа, — ленивым сладким голосом протянула она. — Неужели ты и впрямь уверен, что меня могут увлечь ваши схоластические споры? И если хочешь — скажу откровенно: меня Тухачевский увлекает не как полководец и даже не как теоретик, а как великолепный экземпляр настоящего мужчины!

Аркадий Аполлинарьевич был, естественно, уязвлен в своих лучших чувствах, а Зинаида Аркадьевна вдруг подумала о том, что, пожалуй, рассказанное отцом пригодится ей для очередного доноса в компетентные органы.

10

Ночь уже была на исходе, а Тухачевский все никак не мог сомкнуть глаз. Еще вечером, уединившись в своем кабинете и наглухо притворив дверь (Нина Евгеньевна хорошо знала, что это всегда означало просьбу мужа не мешать ему), он включил настольную лампу и, поудобнее устроившись в кресле, раскрыл книгу в мягкой обложке. Это был только что вышедший в свет труд Егорова «Львов — Варшава».

Днем, в наркомате, Тухачевский имел возможность лишь бегло перелистать книгу. Но и этого было достаточно, чтобы понять, в кого метит свои стрелы Егоров. Конечно же в него, Тухачевского, в кого же еще!

О том, что же скрывается за этим демаршем, Тухачевский напряженно размышлял и по дороге домой, и за ужином, невпопад отвечая на вопросы Нины Евгеньевны. Как на грех, она была весела, полна новостей, которыми оживленно делилась с ним, не встречая обычной, в тон ей, заинтересованной реакции.

И вот теперь, оставшись наедине с собой, он принялся дотошно читать книгу Егорова.

Невооруженным глазом было видно, что Егоров поставил перед собой совершенно определенную задачу: опровергнуть тот факт, что командование Юго-Западного фронта в самую решительную минуту не оказало содействия Западному фронту и вело совершенно самостоятельную оперативную политику.

Егоров писал, что в июле двадцатого года он нацелил свой фронт на Краков — эту, как он подчеркивал, «цитадель Польши». А путь к Кракову лежал, естественно, через Львов.

«Почему Краков — цитадель? — тут же ухватился за эту егоровскую фразу Тухачевский. — Только лишь потому, что там был центр правящей в то время партии? Но разве наша цель заключалась в свержении польских буржуазных партий? Наша цель была абсолютно ясной и определенной: своим наступлением содействовать развертыванию рабоче-крестьянской революции в Польше. Вот почему Варшава, а не Львов была для нас и главным звеном». Вот почему Галицийско-Львовская операция, которую осуществлял Егоров, не могла быть равноценной Варшавской операции, а должна была играть лишь вспомогательную роль. К тому же приказ Егорова захватить Львов и Рава-Русскую 29 июля оказался вообще невыполненным.

Неужели Егоров не понимал, что материальная база польского сопротивления лежала не в аграрной Галиции, а в индустриальном Варшаво-Лодзинском районе? Да и все коммуникационные связи Польши с союзниками шли конечно же не через Галицию, а через Данцигский коридор.

А вот это разве не прямое недомыслие автора? Егоров утверждает, что под Варшавой поляки не приняли бы сражения и были даже готовы оставить Варшаву ради сохранения армии. Разве не ясно, что овладение Варшавой и подъем над ней красного флага создали бы базу для революции в Польше? Ведь сам Пилсудский признавал: «Под Варшавой поляки поставили бы на карту все».

Для оправдания своих действий Егоров выдвигает новую теорию о соотношении стратегического и оперативного взаимодействия. Оказывается, главная беда Москвы и Минска в том, что они не располагали широким стратегическим кругозором! И что оперативные интересы преобладали над стратегическими! Вот если бы решение исхода воины искали не в оперативном взаимодействии войск до и на нижней Висле, а в стратегическом их взаимодействии за Вислой и Саном, то, видите ли, общий ход войны, а главное, темпы событий на польском фронте были бы, надо полагать, совершенно иными.

Это же надо, как поработали военные теоретики, лишь бы угодить Егорову, а значит, и тем, кто повыше! Разве можно стратегическое взаимодействие противопоставлять оперативному? Эти егоровские подпевалы взяли явления из совершенно разных этажей военного искусства и противопоставили их одно другому. Разумеется, оперативные интересы должны быть подчинены стратегическим. Но успех стратегии может базироваться лишь на успехе оперативном.

Тухачевский подумал о том, что если бы теория Егорова была принята в качестве официальной доктрины Красной Армии, то командующие армиями перестали бы заниматься взаимодействием, ибо их взоры были бы направлены в более широкие пространства стратегических перспектив. И если бы, скажем, двум командирам корпусов выдвинули обвинение в том, что они вместо соединенного удара по одному пункту действовали растопыренными пальцами, то в свое оправдание они могли бы сказать, что те, кто предъявляет им такие обвинения, начисто лишены стратегического кругозора.

Это же смех, да и только! Товарищ Егоров хотел забраться за Вислу, не победив поляков сначала на Висле и Сане! Это называется ловить журавля в небе, не имея в руках синицы. Это означает — ловить этого журавля, не имея перед собой никакой опоры, необходимой для того, чтобы в этой ловле не потерять равновесия. Беда Юго-Западного фронта состояла в том, что он потянулся за журавлем, не обеспечив себе фундамента. Не есть ли это худшая форма стратегического оптимизма? Егоров не только снимает с себя вину за расхождение фронтов, но и вообще не считает это ошибкой!