Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Прошла неделя. Автобус все же починили. Мы собрали по кругу, кто сколько мог, денег на бензин и стали собираться. Волокли в автобус одеяла, подушки, тюфяки для ночевок в чистом поле. Денег на отели уже ни у кого не осталось. В десятом часу утра Петр Петрович привез на машине соседей долгожданный бензин, а вместе с ним и сенсационную новость. Оказывается, пока мы тут нежничали под солнцем, вышел приказ о мобилизации русских эмигрантов во французскую армию.

— Но этого не может быть! — возопил профессор Ильин, — это противозаконно! Ни одно государство в мире не имеет права так поступать с эмигрантами!

Однако Петр Петрович не позволил открыть дискуссию и потребовал, чтобы мы незамедлительно рассаживались. Взревел мотор, все полезли в автобус.

Покуда с проселка выбирались на асфальт, покуда мотало нас из стороны в сторону, а ничем не закрепленная гора тюфяков сползала с заднего сиденья на головы сидящих впереди, было не до разговоров. Но вот ровная и гладкая дорога пошла стелиться под колесами, заполоскались занавески на окнах. Сережа закрепил тюфяки, все успокоились, и профессор Ильин получил возможность высказаться. Он, словно собрался читать лекцию на Монпарнасе, встал в нешироком проходе между сиденьями во весь свой невысокий рост, с трепещущими на ветру рыжими завитками, с круглым плотным животиком, в полотняных брюках на подтяжках, в рубашке апаш.

— Так вот, мы остановились на постулате, что этого не может быть.

— Александр Иванович, но я собственными глазами прочел в газете! — повернулся к нему Петр Петрович.

— Вы, голубчик, не оборачивайтесь, вы лучше смотрите на дорогу, — дотронулся Ильин до плотного плеча Петра Петровича, — я не спорю, вы читали. Но это газетная утка… Леля, — неожиданно обратился он к жене, — я об одном только прошу тебя, жуй хорошенько!

Жена его, Леля Куницына, наша ровесница, не успела позавтракать, и теперь раскладывала на сиденье, на разостланную бумагу, хлеб, помидоры и крутые яйца. Несмотря на серьезность обсуждаемого вопроса, все фыркнули, а Леля невозмутимо очистила яйцо и откусила половину. Профессор несколько мгновений колол ее взглядом, потом продолжил:

— Я почему отрицаю саму возможность подобного предположения? Мы — апатриды. У нас никогда не было никаких гражданских прав. Мы не участвовали в политической жизни, мы не избирали французских президентов. Да что говорить! У доброй половины эмигрантов не было даже элементарного права на труд. И вдруг нас соберут под французскими знаменами. Воевать! Уверяю вас, это пахнет крупным международным скандалом, а потому… просто не может быть! Вот увидите, все это окажется обыкновенной уткой. Никого никуда не заберут.

— Заберут, заберут, — убежденно сказал Сережа, — всех заберут.

— И меня? — ткнул пальцем в грудь Ильин.

— И вас, профессор, всех заберут на войну.

— Но мне пятьдесят лет! Леля… гм. Да. Ты, наконец, позавтракала? — и неожиданно сел на место.

Как по команде, мы опустили головы на поручни передних сидений, чтобы не расхохотаться вслух. Марк трясся, как в лихорадке. Некоторое время Ильин ехал молча, внезапно снова вскочил:

— Но я же не умею стрелять!

— Научат, — пожал плечами Сережа, — дело нехитрое.

— Да полно тебе, — одернула я его, — он же всерьез воспринимает.

Сережа угомонился, но долго еще переглядывался с Марком, кивая на профессорскую спину.

А в мире ничего не происходило. Мы проезжали через спокойные города и деревни. Люди, как обычно, занимались повседневными делами, в придорожной пыли валялись собаки с высунутыми розовыми языками. Стоило нам приблизиться, они вскакивали и мчались за автобусом. Отставали и долго стояли, помахивая хвостами. На лужайке паслось стадо овец. Хитрая корова, прижавшись к проволочной ограде, объедала нависшие над нею виноградные лозы.

Вечером мы расположились цыганским табором в придорожном перелеске. Было даже романтично и весело. Поужинали, разостлали тюфяки, улеглись, затихли. Но никто не спал, это чувствовалось. Шевелились, вздыхали, вертелись с боку на бок. Я прижалась лицом к Сережиному плечу.

— Что? — чуть слышно спросил он.

— Так заберут?

Он ответил не сразу.

— Видимо, заберут. От них можно ждать чего угодно. И знаешь, давай пока об этом не говорить.

Мы стали смотреть в звездное небо. Это был еще юг, звезды сияли ярко. Я протянула руку.

— Что ты делаешь?

— Звезду ловлю.

— Не надо ловить звезду. Пусть светит. А ты спи. Спи и ни о чем не думай. Я с тобой.

Весь следующий день мы ехали все дальше и дальше на север. По Голубой дороге, через мирные города и деревни. Но погода стала портиться. Запасмурнело, насупилось небо. Наша следующая ночная стоянка была неуютной. Поутру все проснулись от холода, промокшие от ледяной росы. Одеяла сушить было некогда, мы покидали их, как попало, и поехали дальше.

Как-то незаметно произошло отторжение. Никто громко не переговаривался через весь автобус, девочки примолкли, никто никого не просил спеть что-нибудь веселое. Настя шепталась с Марком, профессор Ильин, сгорбившись, трясся на переднем сиденье. Устал, сморило его, уже не было сил беспокоиться о возможном призыве в армию.

Слева от нас садилось солнце. Огромный малиновый шар. Поля и перелески на миг озарились удивительно насыщенным светом, потом стало быстро меркнуть, тени от деревьев удлинились до предела. Скоро шар этот, размягченный и дряблый, ушел в землю, запылал закат, засветились алым и желтым низкие разрозненные тучи. Закат дотлел, тучи подернулись пеплом, а мы все ехали и ехали, пока не настала ночь.

Мы дремали, привалившись друг к другу, и только неутомимый Петр Петрович решительно вел наш маленький кораблик, затерянный в необъятных просторах вселенной.

И вдруг он встал. Нас мотнуло от неожиданности.

— В чем дело, Петр Петрович? — спросил Сережа.

— Ничего не понимаю, — не оборачиваясь, отозвался Петр Петрович, — заблудились мы, что ли? Мы должны быть уже в Париже, а впереди — ничего.

Вокруг нас было темно, как в море. Мужчины стали пробираться к выходу. Петр Петрович открыл дверь, и все вышли наружу. В свете фар было видно, как они нерешительно озираются, совещаются, показывают руками направление. Потом Сережа и Марк отделились от остальных, и пошли по дороге. Вскоре их стало не видно.

— Чертовщина какая-то, — тяжело влез в автобус Петр Петрович, — но и заблудиться я не мог. Сколько по этой дороге езжу, — он с беспокойством и досадой смотрел в сторону, куда ушли Марк с Сережей, — да что они, право, пешком! Надо было подъехать, — и он стал нетерпеливо сигналить.

— Ничего, — сказал кто-то, — пусть прогуляются. Нам тоже не грех размяться.

Мы с радостью полезли вон из автобуса.

На свежем воздухе дрема развеялась, но стало зябко. Чтобы согреться, мы с Настей взялись за руки и стали прыгать на одном месте: «Идут, идут три курицы, первая впереди, другая за первой, а третья позади», — остальные подхватить не успели.

— Идут! — закричал профессор Ильин, — я вижу их, они идут! — и побежал обратно к автобусу, прихлопывая в ладоши, — идут, идут! Леля, не беспокойся, они уже идут.

Леля держала наготове теплую кофту, помогла ему одеться и заботливо выправила ворот рубашки.

— Спасибо, спасибо, голубка, — бормотал профессор и вдруг поймал и поцеловал ее руку.

Когда Сережа и Марк подошли, мы сидели на своих местах.

— Все в порядке, — сказал Марк, — мы почти в Париже.

— Но что все это значит? — закричал Петр Петрович, — почему такая темень?

— Это война, — отозвался Сережа. — Затемнение. Поехали.

Через десять минут мы были в пригороде. Париж был на месте, он никуда не делся. Только в домах его, на улицах, на площадях, на всем огромном пространстве Великого города не горело ни одного огня.

Тетрадь третья

1

«Газовая атака». — Странная война. — Мелкие неприятности. — Маша. — Разгром. — Спасены!

Петр Петрович высадил нас на Порт де Версай. Автобус уехал, мы с Сережей остались посреди жуткого, затаившегося города. Разом исчезли из памяти синь моря, золото теплых песков. Да что там море, — вся предыдущая жизнь провалилась в тартарары, как скрывшийся за углом автобус с нашими друзьями. Мы разобрали вещи и побрели наугад. Шаги наши угрожающе громко зазвучали в тиши вымершей улицы. Хоть бы луна, хоть бы звездочка одна! — небо отражало черноту города.

Почему-то я все время жалась к Сереже, а он шепотом просил сдать на шаг. Невозможно было так тащить тюки с мокрыми одеялами.

Куда мы шли, сквозь какие кварталы — не видела, не понимала. Мы никого не встретили. Во втором часу ночи скользнули во двор Казачьего дома и поднялись по узкой лестнице на свою голубятню. Свет не зажгли, боялись даже чиркнуть спичкой. Разобрали постели и замертво повалились спать.