Самокрутка - Евгений Андреевич Салиас

в состоянии ожидания... Наконец раздались тяжёлые шаги, распахнулась дверь, и красавец-богатырь появился в комнате пред князем. Это не был вельможа, или генеральс-адъютант, сияющий в золотом мундире с брильянтовым аксельбантом на плече... Это был простой, молодой дворянин, гладко остриженный под гребёнку, улыбающийся, только что проснувшийся и вышедший в свою уборную без пудреного парика и в шлафроке из тёмной турецкой материи...

— Прости, князь... утреннее одеяние... — сказал ласково Орлов, протягивая руку... — Не взыщи...

— Помилуйте... — прошептал князь и хотел что-то ещё прибавить, но Орлов усадил его и прервал словами:

— О зяте дело. Борщёв, сержант?

— Да граф. Зять мой и внук...

— Пред ним виноват я кругом? Он ещё летом был у меня, заявить об этих вралях... Но вот, что диковинно... Будучи тогда у меня в Петровском, он чудные речи вёл с моим приятелем, офицером Баскаковым. Мне хотелось это разъяснить. Зачем он сам не является?

— Он не может, граф. Ему надо явиться и сказать, что он был у вас тогда с доносом на Гурьевых, а вы...

— Ну да, ну да, — прервал опять Орлов.

— А это неправда! — выговорил князь. — Идти к вам и лгать... Обманом вас взять он не может. Он дворянин.

— Я что-то не пойму. Поясни, князь...

И лицо Орлова стало сумрачнее...

Лубянский начал свой рассказ и чем далее, тем горячее говорил он, входя в малейшие подробности. Он рассказал правдиво всю историю загадочной самокрутки дочери, которой сам помогал, сознался в своей неосторожной шутке над сенатором Каменским, объяснил поведение капитана Победзинского, за деньги освободившего его внука от пристрастного суда сенатора... Всё искренно, прямо и горячо поведал боярин юному вельможе. Орлов слушал, опустив голову, не прерывая речи князя, и играл кистью шнура своего шлафрока...

Наконец князь кончил и прибавил:

— Буди справедлив и милостив, граф. Защити нас от врагов. Защити старика, российского дворянина, с детьми, от мести хохла и от ухищрений поляка...

Орлов молчал долго и наконец вздохнул.

— Стало быть, князь... ваш внук всё-таки виновен.

— В чём?

— В недонесении правительству государыни о кознях своих товарищей...

— Да. В этом виновен. Но другие более виновные чем он и Хрущёв — на свободе, прощены... Прости и их.

Орлов молчал.

— Неужели мне, на старости лет, — заговорил князь, — всю жизнь соблюдавшему честь дворянскую и в деле, и в слове — теперь жалеть, что я не захотел обманывать и лгать моей царице. Приди я или мой внук и солги одно слово — и всё было бы благополучно... А не захотели мы себя порочить — виноваты... Полно, граф, ты ли сын досточтимого московского дворянина Григория Иваныча? Его, покойника, во свидетели беру я. Будь он жив, я поехал бы к нему, и знаю, что сказал бы он своему сыну и как посудил бы это дело. Что ж, времена что ли ныне другие? Дворяне другие? И честь дворянская другая, из-за моря на корабле привезённая... За что прадеда вашего, участника бунта стрелецкого, пощадил Великий Пётр, почему голову на его плечах оставил, когда других сотнями казнил? А он был виноватее других. Почему?

Орлов поднял опущенные глаза и глядел в лицо Лубянского.

— За то пощадил, — воскликнул князь, — что старшина стрелецкий Орлов поступил по чести русской, дворянской. Он громко крикнул царю у самой плахи: "Руби головы, руби! Ни единой не оставляй стрелецкой головы! Все мы крамольники! Нас один Господь простить может по своей благости..." И вот за сие раскаяние, за сии горячие и прямые слова — царь пощадил жизнь своего подданного. Казни он стрельца Орлова, не было бы на свете дворянина Григория Иваныча, не было бы сыновей его — вас, графов Орловых.

Выражение лица генеральс-адъютанта вдруг изменилось. Он быстро протянул руку князю и вымолвил:

— Нет, князь, честь дворянская во дни великой государыни Екатерины Вторые не новая, как сказываешь, из-за моря привезённая... А всё та же, старая... Какая была при моём родителе покойном. Спасибо тебе, что меня на разум наставил... Я, видишь, по молодости своей, да от дел и забот, спутался на мыслях. Стал, вишь, жалеть, что меня лишний раз не обманули. Стал негодовать, что двое дворян российских, Лубянский и Борщёв, не лгуны подлые, меня дураком не поставили, взяв обманом... Поезжайте домой и скажите внуку — когда будет ему нужда в каком деле, чтобы обращался прямо ко мне... Завтра доложу государыне обо всём и заранее говорю вам, что Борщёв и Хрущёв — чисты будут... Пускай верой и правдой служат царице, а в сомнительных случаях жизни — обращаются за советом и научением к московскому боярину, князю Лубянскому. Он их так же образумит, как меня на разум наставил...

Слёзы показались на лице Артамона Алексеевича.

— Как мне благодарить... — пролепетал старик.

— Нет, князь, мне благодарить, а не вам меня. Ну, а я вас сумею отблагодарить, да и не словами, а делом... Пускай сержант готовит себе офицерский мундир...

Орлов расцеловался с боярином... Князь вышел как в тумане, от восторженного чувства на душе.

XXIV

Чрез месяц пир горой в палатах князя Лубянского дивил всю Москву... Опять сотни гостей наполняли гостиные дома, а густые толпы народа, угощаемые на широком дворе князя, заливали всю улицу как волны морские ... Князь справлял свадьбу внучки Агаши и второй раз праздновал свадьбу дочери. Две счастливые пары молодых принимали поздравления.

Около Рождества, стал известен в городе приговор над осуждёнными преступниками, замышлявшими государственный переворот в пользу принца Ивана.

Дело это было первое в летописи уголовных государственных дел, в котором высочайше повелено было производить следствие и чинить допрос без пыток и пристрастья.

Сенат, в полном собрании, при участии президентов всех коллегий, присудил: Семёну Гурьеву и Петру Хрущёву — отсечение головы, двум остальным братьям Гурьевым — каторжную работу, а остальных более или менее виновных в соучастии, лишив дворянства, чинов, имения, подвергнуть телесному наказанию и сослать на поселение.

Императрица смягчила приговор. Семён Гурьев и Пётр Хрущёв были сосланы в Камчатку, двое младших Гурьевых — в Якутск. Остальные лишились чинов и были высланы на поселение в разные места Империи, менее отдалённые.

Одновременно с этим, давно больная, Настасья Григорьевна скончалась, но в сознании, на руках сына, и знала умирая, что он не замышлял ничего против царицы.

Чрез несколько лет палаты князя Лубянского огласились весёлым смехом и