Дэн Симмонс - Черные холмы

— Спасибо, — сказал Паха Сапа.

Я знал, что Паха Сапа прежде не бывал в Нью-Йорке, а в шоу «Дикий Запад» Буффало Билла поступил только весной 1893-го, незадолго до Всемирной чикагской выставки. Но кого бы ты ни имела в виду — кого-то из индейцев, — твои слова, Либби, кажется, сломали лед, и я понимаю, почему Паха Сапа не поправил тебя.

— Ах, я видела это представление еще много раз после того, — продолжала ты своим тихим, хриплым, шелестящим шепотом, устремив взгляд своих полуслепых, когда-то голубых глаз сначала на нас, а потом куда-то в направлении Мэй Кастер Элмер, а потом совсем в никуда — на мебель. — Мисс Оукли… Маленький Снайперский Выстрел — так она называлась в вашей программе… она стала моим хорошим другом. Вы это знали, мистер Вялый Конь?

— Нет, миссис Кастер, не знал.

— Что?

Паха Сапа повторил ответ.

— Так оно и было, мистер Вялый Конь. Конечно, мистер Коди когда-то был разведчиком у моего мужа. Все в армии знали мистера Коди задолго до того, как он начал выступать со своим цирком «Дикий Запад». В тот ноябрь, когда он показывал свою премьеру в… где это было, Мэй?

— На Мэдисон-Сквер-Гарден, тетушка.

— Ах да, конечно… кажется, я только что об этом говорила. Тем ноябрем, когда мистер Коди показывал свою премьеру на Мэдисон-Сквер-Гарден, там были все… генерал Шеридан, которого я никогда особо не уважала, если говорить откровенно, и генерал Шерман, и Генри Уорд Бичер…[94] кажется, это было до его скандала… до его скандала и обвинения в адюльтере, Мэй?

— Да, тетушка, кажется, так.

— Так вот, он был там… странный, тяжелый, длинноволосый и непривлекательный человек. Одет в черный длиннополый костюм и напоминал мешок с салом. У Бичера было полузакрыто одно веко, отчего он казался похожим на идиота или на жертву апоплексического удара. Трудно было поверить, что он был величайшим оратором и евангелистом и — несомненно — женолюбом своего времени, но так оно и было. Там, на премьере мистера Коди, был Огюст Белмон,[95] а еще Пьер Лорилар.[96] И я. У меня, конечно, был пригласительный билет. Тебя с Чарльзом там не было, верно, Мэй, милочка?

— Не было, тетушка.

Паха Сапа смотрел на племянницу, и я думаю, мы оба спрашивали себя, действительно ли Мэй Кастер Элмер родилась в 1886-м. Возможно. Под слоем косметики на лице этой дамы виднелась целая сеть морщин. Ты, Либби, все еще продолжала говорить… словно старая игрушка, которую если уж завели, то она должна выбрать всю пружинку.

— В ту же осень вернулась наша старая кухарка и спутница по тем временам, что мы провели на фронтире…

Признаюсь, что я немного вздрогнул, услышав это. Элиза, наша чернокожая кухарка — моя чернокожая кухарка во время войны еще до женитьбы на Либби, Элиза, которую моя кавалерийская часть освободила из рабства в Виргинии и которая с тех пор следовала за мной (а потом за мной и за Либби) в Техас, Мичиган, Канзас и еще западнее, — эта Элиза в Нью-Йорке, на Мэдисон-Сквер-Гарден смотрит шоу «Дикий Запад» Буффало Билла и его финал, где Коди делает вид, что он — это я, а индейцы делают вид, что убивают меня? Элиза? Всего десять лет спустя после моей смерти?

— … Она вышла замуж за доктора-негра и оставил а нас, когда От… когда Армстр… когда полковник все еще был жив… Или этот негр был адвокатом? Мэй, милочка?

— За негра-адвоката, кажется, тетушка.

— Да-да… Как бы то ни было, я с удовольствием показала Элизе Нью-Йорк в ту осень и дала ей билет на шоу на Мэдисон-Сквер-Гарден… Я думала, она должна увидеть город, вы меня понимаете…

В первый раз за последние несколько минут ты снова посмотрела на Паха Сапу.

— …потому что мы с Элизой пережили столько эпизодов, которые потом стали воспроизводить во всяких зрелищах… не нападение, конечно, на Дедвудскую почтовую карету или Гранд-ревью,[97] но много других эпизодов… и я была уверена, что ничто не может лучше вызвать в памяти у дорогой, преданной Элизы столь ярко, так сказать, наши общие воспоминания о фронтире, чем это наиболее точное и реалистичное изображение жизни на Западе, которая умерла с наступлением цивилизации и все такое.

Ты остановилась, чтобы перевести дыхание, а я принялся перебирать воспоминания Паха Сапы времен его краткого пребывания в шоу Коди. В основном это было то же самое шоу, которое ты видела в 1866 году и которое посмотрели тысячи людей в последующие годы, в том числе и на Чикагской выставке. Коди редко менял выигрышную формулу, будь то в его разведывательной деятельности, в шоу «Дикий Запад» или во лжи, касающейся истории.

— И вот, после представления, которое я не могла посетить — опять же потому, что у меня были другие дела, — Элиза взяла пригласительный билет, который я ей дала, и отправилась в шатер мистера Коди… эти двое не встречались раньше, потому что Элиза оставила службу у нас еще до того, как мистер Коди стал разведчиком у кавалеристов… и вот она мне позже рассказывала…

И тут, моя радость, ты принялась лопотать на манер «Амоса и Энди»[98] — этакая пародия на Элизин говор, на каком в старину говорили виргинские рабы. (У Паха Сапы был маленький радиоприемник, который сделал для него его сын Роберт, к тому же Паха Сапа сотни раз слышал фрагменты из «Амоса и Энди» в барах и домах других рабочих, радиоволны этой станции благодаря мощному передатчику УМАК[99] — который был частью Синей сети Эн-би-си[100] — в хорошую погоду проникали через ионосферу до самых Черных холмов. Когда героиня по имени Руби Тейлор чуть не умерла от пневмонии двумя годами ранее, весной 1931-го, половина рабочих на горе Рашмор ни о чем другом и говорить не могла.) И ты, моя дорогая Либби, вероятно, не пропускала ни одной передачи, потому что твой голос теперь был больше похож на гарлемский скрежет жены Кингфиша, Сапфир,[101] чем на размеренную речь нашей старой кухарки Элизы.

— …«Так вот, мисс Либби, когда появился мистер Коди, я тут же увидела, что у него спина и бедра ну прямо как у енерала»… Элиза всегда называла моего мужа «енерал», мистер Вялый Конь, даже после войны, когда все офицеры, которые остались в армии, были понижены в звании, и Оти… мой муж… сохранил только звание полковника… «Так вот, мисс Либби, — говорит она, — когда я пришла в палатку массы Коди, я ему так и сказала, мистер Буффало Билл, сэр, когда вы появились у перевязи и развернулись, я себе сказала: ну если это не точь-в-точь енерал Кастер в бою, то считайте тогда, что я его никогда не видела».

После этого относительно громкого воспроизведения негритянского Элизы на манер «Амоса и Энди» ты разразилась кудахтающим смехом и в конечном счете закашлялась, Мэй Кастер Элмер тоже рассмеялась, отчего ее широкие красные щеки стали еще шире и краснее, даже Паха Сапа, кажется, слегка улыбнулся (если только это была не вибрация в стекле буфета от проходящего поезда). Твой кашель продолжался, пока все остальные не отсмеялись, и тогда Маргарет — миссис Флад — принесла поднос с горячим чайником, когда-то великолепными, а теперь потрескавшимися фарфоровыми чашками и блюдечками для всех нас, с кувшинчиком и сахарницей, маленькими ложечками и — на отдельном блюде — крохотные треугольные ломтики чего-то, напоминавшего сэндвичи с огурцами. Поскольку ты все еще продолжала кашлять в белый платочек, который появился, казалось, ниоткуда (хотя я, пока был живым и твоим мужем, узнал, что есть одна вещь более таинственная, чем сердце женщины, это — содержимое ее рукавов), миссис Мэй Кастер Элмер оказала нам честь — разлила чай. Когда она покончила с этим занятием, ты закончила кашлять и отхаркиваться.

Я знал, что у Паха Сапы пусто в животе и что он боится взять крохотный треугольничек, не будучи уверен, как такие вещи следует есть в присутствии дам. Если память не подводит меня, мы с тобой, моя дорогая Либби, когда-то в первые дни нашего супружества тоже попали в подобную ситуацию на одном из последних вечеров, которые давал древний генерал Уинфилд Скотт[102] в качестве командующего армией Линкольна, прежде чем огромный возраст и еще более огромная ответственность, лежавшая на его плечах, не отправили его на свалку истории; так вот, в тот вечер я просто заправил себе в рот два или три безвкусных треугольничка из хлеба, огурца и масла и обильно залил их вином, которое в доме генерала было на редкость отвратительным.

Ты нахмурилась, глядя на меня, но ты была такой веселой в те юные дни, что никто не заметил, как ты подмигнула мне. А в этот день первого апреля 1933 года ты не подмигивала, и в глазах у тебя не было чертиков — ты принялась за чай, налитый племянницей Мэй, и за один из крохотных треугольных сэндвичей с угрюмой, кладбищенской серьезностью. По моим наблюдениям, интерес к еде — одна из последних (если не последняя) радостей очень старых людей.