Жена комиссара - Светлана Шахова

на работу проводила. Колю с постели подняла, отправила в разведку. Сама – на рынок. Возвращаюсь и, что б вы думали: лежит сын на диване; на руке часы отцовские – наградные, на коленях петух возвышается, квохчет задуше-евно так. «Мама, – говорит сынок, – смотрите, я тут дрессировкой занимаюсь. С пестрохвостым разговариваю, а он мне отвечает». Я спрашиваю: «Коленька, сыночек, всё ли ты узнал про поступление?» А он: «Да нет. Ничего не нашёл. Там столько объявлений висит, не разберёшься».

– О-ой, подумать страшно, что тут началось, – игриво пробасил Григорий под возникший хохоток.

Елизавета убедительно покивала.

– «Ка-ак это? – тихо так говорю. – Значит, все ребята разобрали-ись, и только у Коли Кузнецова соображения не хватило?» Полотенце схватила, да как шугану: «Ах ты, недоросль, за свет твою голову! Часы на руку нацепил, а в мозгах пусто! А ну, снимай, кому сказала?! И марш назад! Пока не выяснишь, не смей домой нос показывать». Сыночек петуха за бока да на двор. И самого, как ветром сдуло.

Полковник одобрительно «крякнув», покачал головой.

– Ох, строга, Елизавета Тихоновна! Ну, строга-а! Да только так и надо!.. И чем же дело кончилось?

– Ну-у, часа через два является сынок и гордо так заявляет: «Зря вы, мама, ругались. Всё я узнал. Даже заявление написал. Завтра документы понесу». «То-то же, – говорю. – Можешь взять часы в комоде. Но, смотри-и-и, если не поступишь, не видать тебе их больше как своих ушей».

Раздался хохот. Эстафету перехватил новый рассказчик.

– Елизавета Тихоновна, – шепнул Григорий, – мы с вами про товарища подполковника недоговорили. Где он после войны работал и долго ли протянул?

– Ах да, это же самое главное. Павел Семёныч сразу, как вернулись из Китая, устроился начальником райжилуправления. Меньше чем через год, ему предложили должность освобождённого секретаря партийной организации на хлебозаводе.

– Во-от, это де-ело.

– Так-то оно так, да пожить ему пришлось недолго – всего восемь лет… – Елизавета тяжело вздохнула. – А как было? Вечером доклад писал, а утром оделся, умылся, завтракать сел… охнул и упал головой на стол. Сердце отказало… – она смахнула слезу. – Случилось это в самый Аринкин день рождения. Восемнадцать ей исполнилось. Я пироги поставила… Хотели праздник отмечать, а пришлось – поминки…

В задумчивости помолчав, она заговорила еле слышным шёпотом:

– Знаешь, Гриша, не зря в народе говорят: беда не приходит одна. На другой день стала я документы перебирать и наткнулась на свёрток, а там, представляешь, – юани. Пал Семёныч не успел поменять в Дайрэне до отъезда.

– Так это ж целое состояние!..

– Тише, тише, – Елизавета сжала его запястье.

– Только вот вопрос: как их обналичить? Тогда же все репрессий хуже огня боялись, – зашептал ординарец.

– Вот именно. И мы жили как птички на ветке – боялись, чтобы, не дай Бог, кто не узнал про жизнь в оккупации. Да и с Китаем у многих проблемы были. Считалось ведь, если за границей был – потенциальный шпион. А тут ещё и деньги иностранные.

– И как же?

– А вот как: печь растопила, да всю пачку туда и бросила. Что ж ещё было делать-то? Зато на душе полегчало.

Григорий покачал головой.

– Военкомат с похоронами помог? – спросил скорбно.

– И военкомат, и хлебозавод – никто в стороне не остался, – со вздохом ответила Елизавета. – Похороны на демонстрацию походили. Мы с детьми рядом с гробом в кузове грузовика ехали. Ме-едленно так… А следом – целое шествие. Люди растянулись далеко-далеко… Да что говорить, у меня фотография с собой.

Она достала из ридикюля и протянула чёрно-белый снимок.

– Вот, видишь, хоть издалека снято, а всё равно все в кадр не уместились… Шли пешком аж на другой конец города. И никто ведь не отстал, не свернул… На кладбище оружейными залпами салютовали… Вот какого человека я потеряла…

Елизавета уткнулась лицом в платок. Всплакнув, утёрлась, взглянула с улыбкой.

– А знаешь, Гриша. В войну жить было трудно, но… – задумалась, подыскивая слово, – Бодрее, что ли. Надо было не только самим выжить, но и фронту помочь, а значит – всегда среди народа. И руки при деле, и голова соображает. Не будешь начеку, прихлопнут, как вошь на гребне… А что сейчас? Сижу в четырёх стенах, как в камере-одиночке. Одна отрада – Аринушка забежит, хлеба принесёт, словцом перекинется…

– А старшие?

– Ну, как же, как же? Наденька с мужем и сыном из Костромы время от времени заезжают. Коля с женой тоже раз в год – в отпуск. Правда, мимоходом, проездом к тёще. Раньше хоть внуков оставляли на недельку, а как те подросли, некогда стало. Да я и понимаю: какой интерес молодым с нами – стариками?

– Елизавета Тихоновна, у вас же дом: сад с вишней, малиной… А вы про какие-то квартиры говорите.

– Ах, так я ж до этого ещё не дошла! Тут целая история, ещё один курьёз, можно сказать. Городские власти решили в нашем переулке пятиэтажку ставить. Три частных дома, в том числе и наш, определили под снос. Мы к тому времени через стенку с Аринкой и её семьёй жили. Пришли два солидных таких молодых человека. «Расселять, – говорят, – будем. Квартиры дадим. Вам, Елизавета Тихоновна – однокомнатную, в сталинской постройке с высокими потолками, в центре города. Родственникам вашим – двухкомнатную в новостройке, в тридцатом микрорайоне». А это, что б ты, Гриша, понимал, – палкой не докинешь…

– Хм, нехорошо, – ординарец неодобрительно покачал головой.

– Вот-вот… А они бумаги подсовывают. «Подпишите документики, – говорят, – и заезжайте в новое жильё». Как не объясняла, что место это дорого мне в память о муже, те – ни в какую. Не выдержала: макулатуру их со стола смахнула. На дверь указала и тихо так, но убедительно, говорю: «Никуда с этого места не уйду! Я перед фашистами головы не склонила. Думаете, на вас управы не найду?» Ох, раскраснелись оба, повскакивали с табуреток. Бумажонки с пола сгребли. «Ещё встретимся!» – кричат из-за двери.

Заметив, что у Григория пальцы сжались в кулак, Елизавета продолжила, добавляя красочных интонаций:

– А вскоре, представляешь, повестка в суд приходит. Нас с Аринушкой по поводу выселения требуют. Что ж, пришлось присяжным всю судьбу рассказать. Тут прораб и представитель городской власти – те, что приходили, – извиняться стали, повели, мол, себя недостойно. Предложили компромисс: мы соглашаемся на вре́менное расселение, а они нам – гарантийные письма и квартиры в новом доме с условием, что расположение сами будем выбирать. Тогда, мол, и план города – не коту под хвост, и мы вернёмся на прежнее место, но уже в благоустроенное жильё.

– Што ж, и не