Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

в сумерках ветреного августовского дня Гарт, оказавшись наедине с Золотком, начал догадываться о причинах одолевавшей его напасти. Вида, Кристабель, Морна и Золотко угощали его в детской «чаем», разлитым в миниатюрные чашечки и чайнички, и все они глупо хихикали, потому что вместо чая они пили сладкий сливочный херес, который кто-то из девочек стянул внизу (дети Бельфлёров на протяжении многих поколений таскали из буфета херес и ликеры. Ловили их на этом редко, даже те взрослые, которые в детстве проделывали то же самое в этом же доме). Они разглядывали портреты на стенах и хихикали, а Кристабель всё повторяла, что лица на рисунках похожи на лошадиные крупы. Ах, это же Юэн в детстве! Вот умора, еще и глаза закатил! А дедушка Ноэль и все остальные! И Хайрам, совсем малыш! И почему у них такие темные губы — будто помадой накрашены, а какие дурацкие прически у девочек! И глаза у всех блестят — ну прямо ангелочки. Самым ангельским видом, самой притягательной красотой отличался дядя Гарта, Гидеон — его портрет был сделан как раз примерно в возрасте Золотка. Кристабель смеялась над портретом так, что у нее слезы из глаз полились. «Вы только посмотрите на папу! Только посмотрите на него!» — восклицала она. Но Золотко, внезапно протрезвев, подбежала к стене и, встав на цыпочки, принялась рассматривать изображение. Гарт видел, как меняется выражение ее лица, как восхищенно разглядывает она красивого ребенка в вычурной золотой рамке. «Это же он, да?» — прошептала девочка, и Гарта скрутил сильнейший спазм от яда, имя которому, как он сразу понял — хотя откуда бы ему, мальчишке, знать? — ревность. Он с такой силой сжал крохотную чашечку, что у нее отломилась ручка.

Собака

В белой блузке с корсажем, в длинной василькового цвета хлопковой юбке, в новой соломенной шляпе с широкой летной розового бархата, концы которой спадали ей на спину, Иоланда Бельфлёр сошла с дорожки в парке и, убедившись, что никто ее не видит, двумя умелыми движениями перемахнула через решетчатый забор, показав разве что краешек нижней юбки… Никто не видел, как она, без сопровождения, юркнула в запретный лес к северу от кладбища; никто не видел, как изящно падали розовые ленты на ее вьющиеся пшеничные волосы. Вот она идет по дорожке — а через секунду уже исчезла в зарослях болиголова и горных кленов, обступивших парк с дальней стороны.

Ей было пятнадцать, она была очаровательна и спешила — ах, об этом никто не догадался бы! — но иначе с чего бы утром буднего дня она так тщательно нарядилась, надев свою новенькую, купленную на прошлой неделе соломенную шляпу вместо старой? — спешила, как она сама пробормотала, вся дрожа, на свидание с возлюбленным. «Иоланда Бельфлёр спешит на свидание с возлюбленным!»

Лес, запретный лес! Заветный лес Бельфлёров!

Темный, до странного тихий, и тем не менее чарующе красивый — или само спокойствие наполняло его красотой? Те, кто прогуливался здесь, вдруг замечали, что становятся всё немногословнее, потому что слова в этом сумрачном, равнодушном к людям месте откликались пустотой, казались бедными на вкус, утрачивали смысл. Мир, спокойствие, тишина, мягкий матрац из сосновых иголок под ногами — упругий, рыхлый, соблазнительный, баюкающий… Люди понижали голос и вскоре совсем умолкали. Ведь слова — разве имеют они здесь ценность?

И однако, она, хоть и смутившись (лес уже слегка пугал ее), произнесла вслух: «Иоланда Бельфлёр спешит на свидание с возлюбленным…»

Половина десятого утра. Ясный безветренный день. Проснулась она рано, разбуженная воспоминаниями о субботней суматохе: в имении Стедмэнов выше по реке играли свадьбу семнадцатилетней Ирмы Стедмэн, а Иоланда была одной из восьми подружек невесты… Ирма, ее давняя подруга, стояла возле жениха в длинном закрытом платье из испанских кружев, в фате, принадлежавшей еще ее бабке, и лицо ее сияло (иначе просто не скажешь); рядом с ней застыл жених в костюме с вышитыми шелком петлицами, гофрированными манжетами, с веточкой цветущего апельсина на лацкане и в сверкающих лаковых туфлях… Платье Иоланды, желтое, как лютик, было сшито из муарового шелка, а белые туфельки подобраны в тон невестиным — из тонкой лайки, украшенные жемчужинками, на невысоком каблучке-рюмочке. Ах, Иоланда была в восторге от них. В восторге от всего. В восторге от этого дня.

От быстрой ходьбы в боку у нее закололо, она запыхалась, шляпа сползла набок. Какие же густые здесь леса, какие зловеще красивые… Иногда дети играли на опушке леса, но девушек — ровесниц Иоланды — предупреждали, чтобы в лес они не ходили, даже вдвоем или втроем, и уж тем более в одиночку. Если бы мама только узнала!.. И если бы узнала бабушка Корнелия!.. «Ох, ради Бога, что, по-твоему, может со мной случиться! — фыркала Иоланда. — Ты что же, воображаешь, что меня там изнасилуют?» Лили смотрела на нее так, будто отродясь не слышала подобной нелепости. Упустив момент, она не успела дать волю гневу и теперь молча смотрела на свою дерзкую высокомерную дочь. «Мама, я просто… Просто… Ради Бога, — обессиленно забормотала Иоланда. — Ты же прекрасно знаешь, что в нашем собственном лесу ничего со мной не случится».

Россказней о девушках в лесу Иоланда уже наслушалась. Много лет назад одна из них, Гепатика, чья-то тетка или двоюродная сестра, забрела в самую чащу леса и наткнулась там… или ее подкараулили… кто? Что? Иоланда не помнила. Намекали еще, будто что-то случилось или почти произошло в лесу с тетей Вероникой, тоже давно (если так, хихикала, Иоланда, то с тех пор, видать, немало лет прошло, потому что бедняжка Вероника, такая пухлая и неказистая, была не из тех, кто сводит мужчин с ума), и с Эвелиной тоже что-то почти случилось… Ох уж эти поучительные истории, глупые побасенки — Иоланда лишь делала вид, будто слушает их: она прекрасно знала, какими вздорными бывают старушки. Иоланда то, Иоланда это… Иоланда, не бегай, учись ходить, как леди, входя в комнату следует… Ты должна… Ты не должна… Не сиди, скрестив ноги, и руки на груди не скрещивай, ты же не хочешь, чтобы грудь выглядела плоской, но и выпячивать ее не стоит — так что не скрещивай руки под грудью… Ты слышишь? Где вообще твоя голова?

Иоланда!