Опимия - Рафаэлло Джованьоли

Так проходили часы, которые казались ей то долгими, бесконечными, вечными, то слишком быстрыми.

«Сколько времени я здесь нахожусь?.. Суток пять, не меньше!..» – Вся сцена ее погребения, которую она видела как в тумане, которую воспринимала как событие очень далекое, должна была произойти много дней назад… – «О, да… много дней назад… Уже столько времени я страдаю! Но почему, если я должна умереть, смерть так заставляет себя ждать?»

Она снова поднялась, подошла к лампе, чтобы проверить, много ли сгорело масла, надолго ли его хватит…

В лампу надо было снова подлить масла; Опимия вылила туда весь остаток из сосуда. По ее представлениям, уже тридцать четыре часа она находится в этой ужасной могиле. И здесь новая беда добавилась к ее мучениям: мысль, что через шесть часов лампа погаснет.

«А если через шесть часов я буду мертвой?.. Этого хотят боги! А если тем временем придет Сильвий Петилий, чтобы спасти ее, и найдет ее умирающей?.. Если он придет слишком поздно?.. Но бесполезно думать о том… чего никто не увидит… Я должна умереть здесь, одна… умереть от голода, умереть от отчаяния!.. Ах, умереть быстро! Умереть сейчас!..» И она бросилась на свою подстилку.

«А если мне придется прожить еще три дня в таком состоянии?.. Ах!.. нет… Это меня убьет!.. Одна мысль об этом больнее самой смерти!..»

И бедняжка задрожала всем телом и долго-долго плакала, заходясь в мучительных спазмах. Но иная мысль утешила ее.

У нее лихорадка, которая все усиливается (она прикоснулась к телу ладонью и действительно ощутила жар); эта лихорадка, отнявшая у нее много сил, почти притупившая ее разум… эта лихорадка поможет ей умереть… и потом, в самом безнадежном случае, она подождет, пока не погаснет лампа… а после этого раскроит себе череп о стенку… Это же моментальное дело… и она освободится от все этих спазм, от стольких ужасных мучений!..

Эта ее отсрочка до более позднего часа единственного средства, остававшегося ей, для того чтобы уйти от невыразимой тоски, доказывала, что в глубине сердца Опимия еще питала неясную, смутную надежду на спасение.

Тем временем ей показалось, что острый холод, до того царивший в могиле, вроде бы уменьшился и даже, если хорошенько подумать, вроде бы и вовсе прекратился.

В могиле стало теплее; и весталкой почти овладело чувство удовлетворения, какая-то теплота, вгонявшая ее в сон… Правда, ей показалось, что дыхание у нее затруднилось… стало прерывистым… Но это, без сомнения, надо объяснять лихорадкой… А если ей просто хотелось немного поспать?.. Ей показалось, что она бы поспала с таким удовольствием!.. Спать – это забыть… спать – это отдохнуть… спать – это величайшее счастье, на которое она могла бы рассчитывать в ужасном своем положении.

И она приготовилась ко сну.

Уже более тридцати часов, как несчастную заключили в эту маленькую яму, содержащую в себе слишком мало воздуха, и он начал становиться непригодным для дыхания…

Вместо того чтобы умереть от голода, Опимия должна была умереть от удушья.

Сама тяжесть воздуха, становящегося удушливым, навевала сон на несчастную весталку.

А кроме того, что дышать становилось с каждой минутой все труднее, у нее ужасно разболелась голова; девушка чувствовала такую тяжесть, словно железный обруч сжимал ей голову. И тем не менее она ощущала какое-то удовлетворение и страстно желала уснуть.

И она заснула; свыше часа Опимия крепко спала на соломе, подложив под голову правую руку; лицо у нее было крайне бледное, но тем не менее прекрасное и ясное, грудь тяжело вздымалась, дыхание было прерывистым, а тем временем пламя светильника медленно-медленно угасало по мере убывания кислорода.

Внезапно Опимия подскочила, из груди ее вырвался глубокий стон, она резко поднялась, опираясь на правую коленку, и прислушалась с неописуемым волнением, глаза ее сверкали от радости и надежды… Пламя гасло… Но что за важность?.. Пришла долгожданная помощь… такая желанная… Это, без сомнения, должен быть Сильвий Петилий!

И действительно, несчастная весталка услышала глухой, невнятный, почти неразличимый шум над головой… Это скидывали землю… Это сбрасывали камни… Шум мало-помалу становился отчетливее… тогда как дыхание несчастной становилось все тяжелее. Она хотела подняться со своей подстилки, но не могла… Голова так отяжелела, что девушке пришлось упереться левой рукой в стенку, чтобы не упасть, и тем не менее она сильнее прежнего напрягала слух; она услышала слабый, приглушенный голос, который доходил, казалось, издалека, но мог донестись только из отверстия ее могилы, пока еще заваленного, но вскоре оно должно будет открыться, и этот голос говорил:

– Взбодрись, Опимия… не отчаивайся… я пришел помочь тебе… сейчас глухая ночь… тишина вокруг… меня зовут Сильвий Петилий… ты спасла мне жизнь… я спасу твою!..

Такие слова услышала Опимия, такие слова заставили заколотиться ее сердце в груди в столь буйном порыве радости, что показалось, будто она задыхается…

И она не может подняться!.. Не может крикнуть!.. Она бы и хотела закричать, но не могла от радости, перехватившей ей дыхание. Но сейчас придет Сильвий Петилий… и спасет ее… и даст ей воздух… потому что прежде всего ей нужен воздух…

Однако, мало-помалу, бурный восторг ее возбужденного воображения испарился… Голос больше не доносился… И никакого шума… Вокруг были мрак и тишина, и не слышалось ничего другого, кроме дыхания, настолько тяжелого и затрудненного, что оно уже скорее напоминало хрип.

«Чье же дыхание это было?.. Кто находится здесь, рядом со мной?..» – вот о чем думала Опимия, воспринимая слухом эхо своего предсмертного хрипа.

Последний проблеск разума, казалось, объяснил ей, что происходит, когда она последний раз вздрогнула, пробормотав прерывистым, задыхающимся голосом:

– О моя красота!.. Моя цветущая молодость!..

Это были последние ее слова; упав ничком на солому, она выдавила из себя еще несколько хрипов… потом вздрогнула всем телом… и наконец испустила последний легкий-легкий вздох…

Сноски

1

Ферентарии – легковооруженные всадники, экипированные луками и пращами; их присылали римлянам союзники (Варрон. LLV. 57). (Здесь и далее примеч. авт.)

2

Тит Ливий. XXI, 63.

3

Аларии – так называли конников, набиравшихся среди римских союзников. Название свое они получили от латинского слова ала («крыло», «фланг»), так как обычно сражались на флангах легиона (Тит Ливий XI. 40; Юлий Цезарь. Записки о Галльской войне, I, 51).

4

Плутарх.