Вторжение в Московию - Валерий Игнатьевич Туринов

А Тимошку почему-то вдруг пустышки полюбили, и он начал стремительно отставать, но всё ещё надеялся, что мет пойдёт и у него.

Игра пошла острее, когда счёт перевалил за сотню, а у Заруцкого всё так же шёл мет по-крупному. Лишь изредка засветится испуганная тройка, и её тут же забивают старшие подружки.

Когда Заруцкий объявил три сотни, Тимошка стал мазать, срывал броски, укладывал по-всякому на ладонь кубики, метал их, но все его старания были напрасны. Иной раз вдруг выпадет четвёрка, и снова игра тонет в мелочовке, в пустышках исходятся костяшки.

Заруцкий глянул на своего соперника рябого. Тот покраснел, дрожали руки у него, он глаз не поднимал, открыв рот, беззвучно что-то повторял. Казалось, он заговаривал костяшки, чуть не дышал на них, не целовал, и мысленно молил уняться, одуматься, вновь стать послушными, своими. Пот вышиб на его лице, когда Заруцкий стал подходить к заветной тысяче, а он всё так же не мог оторваться от проклятой сотни, в каждом броске добавляя к ней лишь крохи.

Удача, она, неверная, оставила его, ушла к сопернику, красавца полюбила, атамана, статного и удалого. А тот легонько приманил её, зажал под зад, под пятки голые, как басурман, как иноземец. Размеренны движения его, броски рассчитаны, летели кости точно на одни и те же грани, ложились, покорные, как девки гулящие, под наглым его взглядом…

А Тимошка взмок, рубаху сбросил. И от него, от голого, пахнуло скотом немытым.

А рядом с ним уже вовсю пылает паника: земля горит вокруг его дружков. Над ними, их промыслом, нависла тень грозы, сидевшего здесь атамана над всеми атаманами, красавца лютого. Они кормились тут, у казаков. Тем шарпанина доставалась в грабежах, и они просаживали её легко, без сожаления. А где-то там, в посадских кабаках, где лишь водилась мелочовка, им приходилось здорово трудиться. Коль удавалось обыграть крестьянина прижимистого, посадского или какого-нибудь скупого торговца, то лишь перепадала рваная одёжка, и за неё копейки не давали.

Бурба заметил, как из юрты выскользнул дружок рябого, прыщ Меченый, исчез куда-то, а за ним исчез другой. И он догадался, что они побежали прятать наворованное раньше.

«Забыли и про кости!» — зло мелькнуло у него.

— Всё! — сказал наконец Заруцкий, когда уложил последний раз всё так же чисто, всё те же три четвёрки. Он поднялся с кошмы, устало потянулся. Почесав пятку о пятку, он надел сапоги, снял с головы Тимошки свою шапку, шлёпнул ладошкой по его голой и потной спине и брезгливо отряхнул её.

— Гляди, казак, уговор был!

Он подхватил с кошмы саблю и кафтан и вышел с Бурбой из юрты.

— Проследи, чтобы их выперли отсюда! — велел он Бурбе. — А лопоть вернуть хозяевам!

Он и не думал запрещать казакам резаться в зернь. Но решил, пусть они хотя бы пропивают добро, добытое в набегах, или проигрывают своим же казакам, но не вот таким, заезжим ворам.

А в юрте было тихо, как при покойнике. Казаки сидели, разинув рты и не веря своим глазам, что вот такое может быть. Они набились сюда, чтобы поглазеть, как Тимошка будет отмеривать шовкуны не кому-нибудь, а самому верховному атаману. И теперь не в силах были сообразить, что же стряслось с их ведомым игроком. Каким образом тот продуванился весь без остатка. Но больше всего они были поражены невиданными бросками костей Заруцким.

«Не атаман — сам чёрт! — пошёл гулять с того дня слушок по шатрам и кибиткам. — И сабля, сабля-то его — как у иного дьявола!»

А Тимошка, их кумир, исчез отсюда в тот же день. Он дал тягу из лагеря, напуганный не столько угрозой атамана, сколько его бросками: с нечистой силой повязался тот. А он, Тимошка, был всего лишь простой игрок и вор, и ему ли тягаться с самим сатаной.

* * *

Не прошло и недели, как Матюшка назначил Филарета Патриархом, а тот уже сам заявился к нему в шатёр с каким-то игуменом. Игумен был старичком, с тусклым взглядом и длинной бородой, в новой рясе, но в полинялом клобуке[52]. С ними пришёл и Салтыков.

— Храм нужен, — заявил Филарет, когда заговорил о цели своего визита. — В шатре негоже быть Христову делу!

— Постой, постой, отче! — завертелся Матюшка в своём кресле, шурша атласными одеждами. — Я сам живу в шатре! Царица тоже, как видишь! Возьмём Москву, тогда получишь все храмы! А сейчас справляй Писание хоть в шалаше!

— И князь Роман придёт в храм Божий тот, — гнул Филарет своё.

— Князь, князь! — разозлился Матюшка; он догадался, что Филарет нарочно напомнил ему о Рожинском. — Князю Роману я не указ по вере! И ты не жди, не придёт к тебе! Он пишет в Рим, папе! Надумал сменить веру!.. У тебя ещё есть что-то? — спросил он его, когда понял, что тот не торопится уходить, расселся со своим спутником.

— Государь, просьба ещё у меня, — начал Филарет и вздохнул, как бы сожалея, что пришлось беспокоить его, царя, по пустякам. — Зять тут со мной, с сестрой моей Ириной. Он просится на воеводство. Его Шуйский обобрал, по ссылкам волочил, по-худенькому они жили.

— Кто? Иван Годунов?

Филарет кивнул головой: «Да!»

— Он был у меня! Я Годуновых не жалую за прошлое! Но раз ты ходатай, к тому же он твой зять, — сделал он паузу и посмотрел на Филарета, чем-то смущённого, — то я могу послать его вторым воеводой в Калугу, к пану Скотницкому. Узнай, если согласен, то в Разряде дьяки выдадут ему грамоту и наказ… Ну, раз на этом всё, тогда я не держу тебя, — отпустил он назойливого просителя.

Филарет и игумен ушли. А Салтыков хотел было задержаться, о чём-то стал говорить ему. Но он, устав от этого визита, выпроводил из шатра и его тоже. И тут же каморник доложил ему, что там, снаружи, дожидается приёма Бутурлин…

Михалка вошёл к нему так стремительно, что даже разлетелись в стороны длинные полы его епанчи.

— Государь! — начал он, запыхавшись, но не от быстрого хода: он волновался с чего-то. — Государь! — повторил он. — Ты принимал сейчас Филарета! И он просил о Годунове?! Государь, не верь Ивану!

И страсть мелькнула в его глазах, таких темных, что не поймёшь, они ли черны или черна его душа.

— Ты что позволяешь себе! — прикрикнул Матюшка на него. — В дела лезешь мои, государевы!

Михалка побледнел от этого окрика, каким ещё ни разу его не награждал царь, быстро поклонился ему и торопливо заговорил:

— Виноват, государь!