Лина ТриЭС - Третья истина

Она ожидала, что оставшись «не у дел», будет очень переживать, ждать в нетерпении, когда ее «найдут», но оказалось, ей было гораздо важнее, чтоб ее нашел совсем другой человек. Именно ради этого она всю осень жила у Софьи Осиповны. Искала и ждала. Ходила в гимназию, пока она была открыта. Как не ходить, ведь, если кому-то захочется увидеть ее, минуя дом, разве не легче всего прийти туда? И возле стойки швейцара в гимназии Берберова раздадутся слова: «Я уже нашел… Саша!» Она упорно гнала теперь из мыслей свое детское прозвище. Новое имя стало для нее паролем, который должен притянуть его.

Потом начались все эти беспорядки, пальба… На улицах — то демонстрации с лозунгами и транспарантами, то выстрелы и взрывы. Труднее и труднее доставать продукты. Правда, до отъезда господина Петрова неудобства и затруднения обходили дом на Береговой стороной — его хозяин обладал гениальными способностями к материальному обеспечению. Настолько, что по мере обнищания города, он все больше богател. Откуда-то появлялись, причем, в огромных количествах, и дрова, и продукты. Ими были забиты не только кладовые, но и нежилые комнаты…

Все изменилось с той сентябрьской ночи, когда Софья Осиповна ворвалась к ней, разбудила и до самого утра, заламывая руки, визжала, что Филипп — подлец, и Домна — не лучше: совместно оставили ее, на бобах и с носом. Саша почти не удивилась, когда узнала, что маман, не вспомнив ни о ней, ни о старших братьях, воспользовалась одной из отлучек отца и, прихватив Коко, уехала из Раздольного неизвестно куда, причем, почему-то, вместе с господином Петровым. Засахаренные фрукты были, оказывается, последним проявлением ее заботы о дочери. Наверное, отправилась к себе, во Францию из ставшей такой неуютной России, — ей даже наряжаться теперь здесь не позволялось, а отец в последнее время настойчиво навязывал пример воительниц женских батальонов или, на худой конец, сестер милосердия.

После этого исчезновения тяготы времени дали о себе знать не на шутку. Впрочем, у Софьи Осиповны были припрятаны и крупа, и сахар и даже масло, но всего этого, надо отдать справедливость, даже сама владелица не касалась, предвкушая «черный день» впереди. О! Сколько было сказано слов о благородстве мученицы- Софьи, о бесконечной милости, из которой она держит у себя «детку», правда только до того срока, который оговорен и оплачен заранее. Особо усердно Софья Осиповна напирала на упомянутые ранее бобы, на которых ее оставили те, кого Бог непременно накажет. Здесь с ней делалась истерика. И Лулу, гордая Лулу, то есть, конечно, никакая не Лулу, а гордая Саша, терпела все ее слова. Во-первых, пытаясь разобраться в происходящем, а во-вторых, расслышав в причитаниях двоюродной тети нотки подлинного горя.

Потом они узнали о перевороте в Петрограде. Переворот — так называют события Софья и такие, как она. На самом же деле, это пролетарская революция — то самое, за что боролись дядя Север, Григорий Трофимович, Сергей, Танина семья! А Александрин им помогала и верила в эту правду, хотя иногда пугалась жесткости и непримиримости борцов за нее. Значит, они вместе — победители? Куда же разбежались ее соратники? Почему она одна? Саша раньше представляла все это совсем не так. Ваня говорил с ней о прекрасном мире, где нет бедных, все работают, заботятся друг о друге, после работы вместе управляют государством, борются с врагами, не забывая при этом время от времени петь и танцевать. Жизнь каждого подчинена общей идее — вот как красиво он сказал. И тут же вспоминается, как Виконт рассказывал ей о человеке, проведшем почти тридцать лет в тюрьме, порой в страшных пыточных камерах. В застенках он написал книгу о городе Солнца, городе справедливости и равенства.

Как раз, справедливости ради, надо признаться, что Сашин воспитатель далеко не всегда заботился, чтобы все его рассказы были ей понятны. Очевидно, они должны были восприниматься ею как данность, как что-то интересное, существующее само по себе в жизни, в природе… Можешь — вникни и пойми, что значит раскат грома, полет майского жука, сполохи, а нет — просто смотри, слушай и знай: это есть. Вот и тогда тоже, про этот великолепный город, Виконт сказал, усмехнувшись: «В такое можно верить только в тюрьме», и не стал объяснять, почему.

Что же действительно последовало за радостной вестью: «революция совершилась»? Осень холодная, подмораживает почти по-зимнему. Нет дров. Нет керосина. Тянутся длиннющие очереди к продовольственным лавкам. Саша надеялась, что если Виконт придет к Софье Осиповне, та этого не скроет. Поэтому старалась как можно больше времени проводить вне дома, чтоб не пропустить другую возможность — встречу на улице. Эти ее «прогулки» имели вполне легальный характер — она ходит в лавки за продуктами, простаивает в очередях. Для Софьи Осиповны, отсиживающейся, как крот, в темных комнатах это было сущим благословлением. Без энергичной «детки» заявление: «Ни за какие сокровища шагу не ступлю по улице, где кишат эти большевистские монстры» или обратилось бы в фикцию, или привело бы к катастрофе, несмотря на все запасы, которые с непонятной быстротой таяли, таяли. Видимо, «черные дни», были уже в душе провозглашены Софьей Осиповной для себя.

Виконта Саша искала без каких-либо планов, беспорядочно, сумбурно. Иногда ей казалось, что он обязательно должен быть в Ростове, иногда же встретить его представлялось абсолютно безнадежным делом.

Никого она в своих скитаниях по городу так и не встретила, ничего не решила и невольно стала представлять себе окружающее затянувшимся антрактом, безвременьем, гигантской сменой декораций. Пройдет время, еще день, еще, и взовьется занавес, начнется новая глава, в которой Саша будет действовать, жить…

Время прошло, и декорации сменились, да только так, что она не могла себе и представить. Снова зазвучали выстрелы и попрятались в домах порядочные граждане. Бои под городом, бои в городе. Слухи — казаки, как теперь говорили «белые», наступают, вот-вот будут в городе. Всю эту смутную, тревожную неделю Софья Осиповна молилась, распластавшись перед иконами. Саша, стоя у окна, тоже молилась, по-своему — пусть эта встряска имеет смысл, пусть поставит все на свои места, пусть поможет найти, кого надо. Скоро замелькали на улицах знакомые мундиры и погоны. Их даже стало гораздо больше, чем раньше, — говорят, офицеры понаехали сюда отовсюду, больше всего из «красного» Петрограда. Неизвестно почему, но и после того, как город была взят, Софья Осиповна не ослабила скорби в молитвах — может быть, боялась «белых» тоже? Однако на улицу стала понемногу выходить.

Одновременно с победой казаков закончился и оплаченный срок пребывания Саши в доме благолепной тетки. Тут же вспомнились «непутевая маменька», «тяжкий крест», «благодетели» и была осознана обязанность отправить «овечку» к родному стаду, чтобы в столь трудное время воссоединить остатки семьи… Саше было все равно. Она разочаровалась в своих ростовских планах и надеждах. В городе расстрелы, аресты, хорошо еще, что знакомые ей товарищи уехали раньше.

Софья Осиповна привезла ее на вокзал. Как же там было грязно, тесно! Все окутано едким махорочным дымом. Повсюду какие-то люди с мешками, ругань, толчки, иногда слышны выстрелы. Кое-как, под причитания «тетки-благодетельницы» Саша впихнулась в переполненный вагон. Поезд поехал и, несмотря на множество лишних остановок, доехал до Каменской.

И вот она сидит в Каменской, на скамейке, на которой когда-то нашел ее, прибывшую из «Польши», Виконт. Сейчас бы услышать: «Что такое, Александрин?». И ощутить, как в один момент «все такое» отступает и можно почувствовать спокойствие, радость, голод, усталость — просто жизнь…

Но ее, конечно, никто не встретил. Это навело на совершенно справедливую и все-таки удивительную мысль: а ведь у нее никого нет, ни в Раздольном, ни в Ростове. К кому она едет? Можно было бы к тетке Евдокии, в Луганскую. Но, во-первых, она совершенно не знает, как туда добраться. А во-вторых, и главных, у нее есть мысль. Есть новый план. Она едет в Раздольное, так как только там могут знать о Поле Шаховском — единственно незыблемой опоре в этом разламывающемся мире. Может знать отец. Надо исхитриться и выспросить. Ради этого она готова пройти весь курс военных наук и стать, выражаясь фигурально, юнкером или кем там еще.

Со станции пришлось уйти, никаких подвод или других средств передвижения там попросту не было, все заметено снегом, даже люди обсыпаны, и выглядят как сахарные головы, воткнутые кое-где в белое полотно. Саша ходила по заиндевевшим улочкам, закутанная в толстый (когда-то подарила тетя Евдокия) пуховый платок поверх пальто, с маленьким саквояжем в руках. Искала знакомых, выбирая дворы, где еще были лошади и телеги… У нее было чем заплатить — хлеб, кое-что из одежды. Когда пошла по второму кругу, заметила-таки подводу и копающегося возле нее человека. Ей почудилось что-то знакомое в согнутой фигуре, шинели без погон. Лулу нерешительно приблизилась и обратилась: