Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка

— Мы ждем от вас новых хороших вестей, Кребс, — поощряла его баронесса фон Тюнен, укрывавшаяся от налетов в том же подвале в дни, когда она не бывала на службе. — Это придаст бодрости маловерам, тем, что думают, будто можно выиграть войну в две недели!

— Над городом появилась новая эскадрилья, баронесса.

— Пусть! Наши ночные истребители сумеют расправиться с ней. — Баронесса фон Тюнен, одетая в изящный костюм сестры милосердия, снова, закуталась в одеяло и попросила глоток воды.

Воды в убежище было сколько угодно, но кофе давали только тем, кто впадал в обморочное состояние, что случалось нередко. У фрау Беаты имелся при себе термос с кофе. Она сидела под лампой всегда на одном и том же ящике, прямо; со спокойной улыбкой, и, казалось, не испытывала ни малейшего страха.

Криста же усаживалась на скамье посреди кучи детей, которых она старалась успокоить в тревожные минуты. Она сидела, почти не шевелясь, со страхом в душе, но нежная улыбка все время играла на ее лице, даже когда она молчала. Как это выразился Фабиан в приливе поэтического вдохновения? «Улыбка витает на ее лице, как витает аромат вокруг розы». И ведь, пожалуй, он был прав.

Ни одна минута не проходила спокойно в этом темном подвале. Многие, заслышав грохот моторов, начинали молиться, так что, казалось, в подвале под сурдинку играет контрабас. Когда где-то раздавался взрыв, они начинали вопить и причитать.

— Спокойствие! — приказывал Кребс со своей лестницы.

Дети плакали, грудные младенцы пищали, чувствуя, что вокруг творится что-то неладное.

Однажды бомба разорвалась совсем близко, возле Дворцового парка. Дом накренился; казалось, он вот-вот рухнет, лампочка погасла, зазвенели выбитые стекла, осколки усеяли землю возле лестницы. Началась паника. С криками ужаса все повскакивали с мест, дети плакали и бросались к матерям.

— Спокойствие! Спокойствие! — гремел из темноты голос коменданта Кребса.

— Мы, немцы, должны научиться умирать за великую идею! — звонко и резко прозвучал сквозь шум голос баронессы фон Тюнен.

Не успел еще Кребс зажечь запасную лампу, как раздался второй взрыв. Людей бросило наземь, кое-кого протащило в противоположный угол; слышны были только крики и плач; наконец кто-то зажег свечу. Люди вытирали слезы, очищали платье от грязи, известки и упавшей с потока пыльной паутины. Баронесса фон Тюнен оказалась под кучей кричащих ребятишек, пытавшихся встать, чтобы броситься к своим матерям. Баронесса, действуя поврежденной рукой, силилась выбраться из этой кучи и просила Кребса отпустить ее домой; она опасалась, что у нее сломана рука.

— Долг есть долг, прошу прощения. Вам придется остаться на месте! — заупрямился Кребс. — Никому нельзя выходить на улицу. Самолеты прямо над нами.

Обе бомбы метили в убежище, находившееся в недостроенном здании Дома городской общины, где укрывалось свыше тысячи человек. Лишь после этого налета Фабиан понял, почему мюнхенские архитекторы и гауляйтер так упорно настаивали на устройстве подвалов в этом здании.

Откуда все это было известно англичанам? Все жители города пребывали в неистовом возбуждении с тех пор, как была разрушена шелльхаммеровская точка и в «Гражданской обороне» погибло двадцать юношей-учащихся. В подвале фрау Беаты на лице каждого был написан страх: а что, если бомбой будет разрушено убежище?

В спокойные часы женщины наперебой болтали всякий вздор о несчастных случаях, об арестах и очередях за все более скудными пайками. Мужчины, чтобы убить время, толковали о политике. Мало было радости слушать эту болтовню.

— Как жаль, что мы не сразу вторглись в Англию, — говорил низенький кривобокий чиновник. — Как вы считаете, займем мы ее еще в этом году?

— Какие могут быть сомнения? — отвечал толстый и довольно смышленый виноторговец. — Ведь и в этом должен быть какой-то смысл.

— Смысл? — Толстый виноторговец весело рассмеялся. — Все, что делает фюрер, имеет смысл, милейший. Видите ли, то, что мы там готовим, это своего рода клещи. Итальянцы продвигаются к Нилу, а мы идем с севера.

— Ах, клещи! Понимаю!

— Да, клещи! Поскольку Турция является для нас поставщиком металлов, мы пошли не через Турцию, а через Грецию и Крит. Оттуда мы двинемся на Палестину. Это северный фланг, итальянцы, пойдут нам навстречу. Хлоп! Суэцкого канала у англичан как не бывало! А оттуда уж два шага до Абиссинии!

— Ах, как это, однако, просто! Но ведь остается еще Гибралтар, который англичане не так-то легко выпустят из рук.

— Гибралтар? — смеясь, воскликнул виноторговец, но запнулся. — Слышите шум? Наверно, где-то поблизости упал самолет. Слышите? И разбился в куски. Кребс уже выходит на улицу. Гибралтар, почтеннейший? Гибралтар последует за Суэцем, это так же верно, как то, что после молитвы следует «аминь». Правда, «Неизвестный солдат» в своей писанине утверждает, что «отнять Гибралтар у англичан будет так же трудно, как вырвать бивни у слона». Ха-ха-ха! И удивится же «Неизвестный солдат»! Бивни будут вырваны, прежде чем мы успеем оглянуться! Как молочные зубы у четырехлетнего ребенка!

Баронесса фон Тюнен звонко рассмеялась:

— Слушая вас, набираешься сил, господин Борневоль. Побольше бы нам таких людей в Германии!

Мужчины часами предавались политическому фантазерству. Борневоль всегда задавал тон. Даже женщины переставали болтать и прислушивались к их разговорам. Конечно, были и молчаливые мужчины, которые лишь изредка вставляли слово, другое и, заметив, что Борневоль старается втянуть их в беседу, тотчас же умолкали.

Борневоль прежде торговал пивом на вынос в маленьком погребке, но в начале войны прибрал к рукам оптовую виноторговлю Заломона и нажил состояние, торгуя награбленным французским вином. Удовольствия ради он часто сочинял статейки для «Беобахтер»; в последнее время большим успехом пользовались его заметки «Люди и нравы в бомбоубежищах». Так как он был близким другом начальника гестапо Шиллинга, то многие старались его избегать.

В подвал фрау Беаты всякий раз во время налетов приходил маленький черный человечек, которого там прозвали Факельщиком. И правда, никто бы не мог пожелать себе лучшего факельщика. Он всегда являлся в парадном черном сюртуке, в черном галстуке и белоснежной манишке, точно на праздник. Маленький и хрупкий, как школьник, он был уже убелен сединой; его короткие волосы курчавились, как у негра. Он всегда приходил с женой, такой же седой, маленькой, тоненькой, только без локонов; волосы ее были расчесаны на пробор и уложены двумя белоснежными прядями. Она, как и муж, всегда была одета по-праздничному, в платье из старинного шелка, который уже рассыпался. По-видимому, это был ее подвенечный наряд. Она всегда, сидела на одном и том же месте, углубившись в черный молитвенник с полинялым золотым обрезом, и ни разу не раскрыла рта.

Факельщик никогда никого не задевал, и его почти не замечали. Говорили, что в прошлом он был судебным исполнителем. Он часами молча расхаживал взад и вперед по помещению, если хватало места. Три шага вперед и три назад. При большой тесноте он топтался на месте, скрестив руки, и шевелил губами, точно творя молитву.

Когда неподалеку от убежища взорвалась бомба и с невероятным грохотом рухнул дом, он сказал, как только смолкли крики: «Настал день страшного суда!» И улыбнулся. По-видимому, он нисколько не испугался.

— Не смешите нас! — воскликнул виноторговец Борневоль. — Это бомба, и ничего больше.

— Это страшный суд! — повторил человечек с седыми кудрями. — По-другому я себе страшного суда не представляю. Так уже написано в Евангелии: «И ввергнут их в пещь огненную; там будет плач и скрежет зубовный».

— Он не так уж не прав, — вмешалась фрау Беата.

— Не нагоняйте страха на своих сограждан, — сказала жена пуговичного фабриканта, заработавшего полмиллиона во время войны.

— Сударыня! — Седой человек слегка склонился перед женой пуговичного фабриканта. — Страшный суд продолжается уже много месяцев и может продлиться долгие годы, покуда всех нас не настигнет кара. В Священном писании не сказано, что он свершится в один день.

— Ну, хватит! — сердито воскликнул виноторговец и поднялся. — Куда было бы приятнее, если бы вы каждый день не являлись сюда в черном сюртуке, чтобы портить нам настроение.

Черный человечек с седыми кудрями, обычно бледный, залился краской.

— Позвольте, сударь, — спокойно отвечал он. — Я и моя супруга воспитаны как добрые христиане. Господь может в любой час призвать нас, и мы хотим быть к этому готовы. Чтобы предстать пред его лицо, мы и надеваем лучшее из того, что у нас есть.

Борневоль напечатал в «Беобахтер» ядовитую заметку об этом случае, которая, впрочем, не произвела особого впечатления. Зато всем понравился его фельетон «Гитлеровская молодежь получает пополнение в бомбоубежище», опубликованный несколько недель спустя.