Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

бедные, и их землю якобы требовалось обогатить «высокоазотистыми» удобрениями… Генофер даже преподнес Иедидии тоненькие надушенные конвертики, куда золовка Иедидии — правда, Иедидия не мог взять в толк зачем — положила локоны детских волос. Первый локон был русым, второй — совсем светлым, а третий — каштановым. Значит, детей теперь трое. У Луиса и его жены трое детей. А у Иедидии двое племянников и племянница: Джейкоб, Бернард и… Как же зовут девочку? Арлетт? Да, Арлетт. Все они, разумеется, прелестные дети. И разумеется, Иедидия счастлив за них. Ведь такова воля Божья, разве нет, таков Его замысел. Но зачем супруга Луиса отправляет ему эти нелепые локоны? Иедидия не знал, что сказать в ответ, так что ничего и не сказал, а локоны бросил в огонь.

Господь милосердный, — молил он, — прошу, даруй мне мою собственную жизнь. Я един в Тебе. Даруй мне свободу от них… от нее.

А потом, наконец, когда говорить больше было не о чем, Генофер уходил, и Иедидия нередко плакал от благодати одиночества, зная, что Господь не явит ему Своего лица, пока он, Иедидия, не останется в одиночестве.

Он крикнул и, дрожа, ожидал услышать эхо.

Но ничего, кроме шума реки, не услышал. Шум реки и пронзительные, бессмысленные птичьи крики.

Есть тут кто-нибудь? — кричал он, рупором сложив ладони у рта, но ответа не последовало… — Зачем ты мучаешь меня, — кричал он, на этот раз покорнее, — зачем ты насмехаешься надо мной, когда я повторяю слово Божие…

И однако, он слышал лишь тишину, и даже горный дух, который так забавлялся, мучая его, теперь не показывался. Иедидия был один. Он познавал себя в одиночестве. Повтори он слово Божие, возвести он трубным гласом учение Христово — и, он знал, эхо издевкой вернется к нему. Иедидия знал: кто бы ни глумился над ним, мучитель непременно примется за старое. Почему ты глумишься надо мной, почему ненавидишь меня? — шептал Иедидия, стоя на обдуваемом ветром уступе и вглядываясь в даль, насколько глаз хватало. — Кто ты?., Ты — посланник моего отца, или наемник Сатаны, или кто-то, кого я по оплошности обидел, когда жил там, внизу?..

Ничего, ни единого звука. Ни единого движения в небесах, простирающихся над Маунт-Блан, не считая плавного перемещения облаков да падения камнем вниз ястреба-перепелятника, на добычу, слишком мелкую для глаз Иедидии.

Детская

В семнадцатилетнем возрасте, когда он столь безоглядно влюбился в приемную дочь Бельфлёров Золотко, Гарт был уже почти таким же высоким и широкоплечим, как его грузный отец Юэн, а нравом отличался еще более вспыльчивым: когда летом — Гарту тогда было четырнадцать — друзья однажды пытались удержать его от опасного пари с отчаянным ныряльщиком (к ужасу и восторгам зрителей сорвиголова по имени Огненный Пит Максвит нырял в брезентовый чан глубиной десять футов со стофутовой вышки, которая покачивалась даже от легкого августовского ветерка, и считал своим коронным номером пролететь при этом сквозь кольцо в оранжево-красных языках пламени; так вот, он заявил, что этот наглец Гарт Бельфлёр может, так и быть, нырять без огня, и в случае победы Гарта ставка составляла пятьдесят к одному, весьма щедрый куш), то он в ярости набросился на них, одного избил до беспамятства, другому выбил челюсть, а третьего так сдавил в своих медвежьих объятьях, что парнишка (который тоже был далеко не тщедушным) завопил и запросил пощады. Узнав о случившемся — скорее, его вывело из себя пари, нежели драка с друзьями, — Юэн разозлился и потащил сына в один из заброшенных сараев для заготовки хмеля, выкрикивая, что тот едва не выставил себя на посмешище, едва не поддался на уговоры какого-то клоуна, проходимца, и не сломал себе шею. И если уж он такой тупоголовый, то лучше ему сидеть дома, под присмотром женщин. Несмотря на досаду, Гарт благоговел перед отцом и в страхе перед его гневом покорно вытерпел полдюжины ударов по ягодицам и спине. Потом, оставшись в сарае в одиночестве, он даже расплакался, по крайней мере, его тело долго сотрясали громкие хриплые, хоть и без слез, всхлипы, изнурившие его и сделавшие по-детски слабым.

Поскольку Лея не хотела переселять Джермейн в детскую (девочке, пусть крупной и быстро развивающейся, еще не исполнилось года, и Лея постоянно тревожилась за нее из-за навязчивого страха, что малышка может умереть во сне) и поскольку вдруг выяснилось, что Кристабель и Бромвел совсем выросли (и перестали ладить: Бромвел называл свою сестру невыносимой — она такая бестолковая и заурядная! — и его оскорбляло, что она обогнала его в росте на несколько дюймов и в любой момент могла задать трепку), то, когда Гидеон с Юэном привезли Золотко в замок, детская была свободна, и девочку немедленно поместили туда. У нее появилась возможность выбрать одну из хорошеньких кроваток под балдахином, каждая с набитым конским волосом матрасом. В ее распоряжении были сотни игрушек — куклы, плюшевые зверюшки, игры, мозаика, мелки, краски, маленькие барабаны, горны и кимвалы, несколько лошадок-качалок, детская «венецианская карусель» с тремя удобными сиденьями. Но, застыв на пороге детской, Золотко сказала своим хрипловатым голосом, с характерным горловым выговором:

— Это не мой дом.

Все сделали вид, будто ничего не слышали, и еще сильнее захлопотали вокруг нее. И Лея, и Лили называли ее куколкой — но Боже, какая она тщедушная, какая неухоженная! Бабку Корнелию растрогать было сложнее: она была явно ошарашена, когда Гидеон и Юэн (после девятнадцати дней отсутствия) явились к ней прямо в комнату для завтрака и без обиняков заявили: «Мама, мы привезли с собой одну сиротку. У нас не было выбора». Сыновья вернулись вымокшие, грязные, страшно усталые, и Корнелия несколько секунд вглядывалась в Гидеона, пока не убедилась, что перед ней действительно он — борода его будто поседела, а глаза были налиты кровью. Сиротка! Маленькая девочка в лохмотьях, чумазая, с волосами, напоминающими жирные сосульки! Остервенение, с которым девочка почесывала голову, свидетельствовало о том, что у нее вши, а глаза под тонкими дугообразными бровями вызывали тревогу — в них таилась то ли злоба, то ли просто озорство. «Привезли, значит», — только и произнесла Корнелия, на грани обморока. Она величественно возлежала на кушетке, закутанная в широкий шелковый