Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Меня зовут Джина, — сказала она.

— Джина, — повторил Бенкендорф.

— Ты красивый, — сказала Джина. — И совсем не похож на наших парней.

Первое Бенкендорф понял, второе — с трудом.

— Почему ты робкий? — спросила Джина. — Офицеры ведь смелые люди.

Первых слов Бенкендорф не понял, вторую фразу он сумел повторить и разобрал смысл.

Когда Бенкендорф возвратился к себе, пробила полночь. Запомнилось, что девушка так и не сняла шнурка с пуговицей.

Посланница Джинны приходила за Бенкендорфом не так часто, как хотелось, но все-таки достаточно, чтобы научиться друг друга лучше понимать.

Не всегда они встречались в светелке у пожилой дуэньи. Иногда отправлялись на прогулку, сходясь в назначенном месте, и оттуда начинали свое путешествие.

Отлогие берега, негромкий шум прибоя, запах накаленной солнцем зелени, профиль девушки, бело-золотой на фоне синего с серебристым отливом моря, солоноватый вкус губ отрывал Бенкендорфа от неприглядной действительности и жестокости окружающего мира. Когда настала пора уезжать, или, скорее, — бежать, Бенкендорф намеревался заранее сообщить об этом Джине, но она знала все обо всем, и даже раньше, чем он.

— Не грусти, — сказала Джина, целуя немного растерянное лицо возлюбленного. — Мы еще свидимся.

— Когда и где? — спросил удивленно Бенкендорф, зная неожиданный и немного загадочный характер подруги.

— Там. — И Джина возвела глаза к небу. — Спасибо тебе.

«Ну, это еще ничего!» — мелькнуло у Бенкендорфа, для которого момент расставания, как для человека отнюдь не жесткого и всегда испытывавшего благодарность женщине, представлял известную трудность.

Он вынул давно заготовленный футляр и достал оттуда кольцо с недешевым и красивым камнем, пытаясь надеть на палец Джины. Но она не позволила и, показав на пуговицу, которая по-прежнему висела на шнурке среди прочих украшений, произнесла по-французски:

— Достаточно!

Она сократила минуты расставания, как только могла. Вечером дуэнья принесла маленький сверток. В нем лежало белое сердечко, сделанное из сплава серебра и меди — древних монет, которые здесь использовали для украшений. На задней стенке было вырезано по-французски: amour.

Талисман он вскоре, кажется по дороге из Прейсиш-Эйлау в Петербург, потерял, но слова Джины не стерлись из памяти.

Женщины любили Бенкендорфа, и не только за щедрость. Они чувствовали, что он был в детстве обделен материнской лаской и нуждался именно в ней. В молодости он еще не приобрел определенного цинизма в отношениях, который появляется с опытом, а это всегда подкупает даже самых нетребовательных и случайных подруг.

Судьба танцовщицы

Аннет Дювивье принадлежала к иной породе женщин. Она не была парижанкой по рождению, но именно поэтому усвоила ухватки и приемы в общении тысяч молоденьких и миловидных девиц, которыми переполнены Большие бульвары. У нее было красивое сильное тело, крепкие ноги и весьма ограниченные музыкальные способности. С этими достоинствами лучшей профессии, чем фигурантка, ей было не добыть. Да и закрепиться в кордебалете далеко не каждой удавалось. В кордебалете свои примадонны, свои первые лица, своя борьба за место в первой шеренге или сольный номер, длящийся несколько секунд. Париж не испытывал недостатка в фигурантках, и потому, когда представилась возможность уехать в одно из немецких княжеств на годичные гастроли, Аннет тут же завербовалась. Платили не очень хорошо, но зато появился шанс сменить обстановку и попытаться устроить женскую судьбу. В Париже Аннет не ожидало ничего хорошего. Золотая молодежь, в сущности, жила в долг и не очень охотно оплачивала счета безвестных фигуранток, которым тем не менее они клялись в вечной любви. И здесь были более удачливые искательницы выгод, чем Аннет, которая все-таки предпочитала встречаться с теми, кто хоть чем-то нравился и умел заговаривать зубы — два ряда прелестных жемчужинок, которые постоянно обнажала веселая улыбка, свойственная девицам из провинции, не растерявшим еще последних надежд.

У немецких поклонников балета Аннет не пользовалась большим успехом. Ей недоставало основательности и умения готовить ужин. Ее подруга Лиз уговорила Аннет поехать проветриться в Польшу или дальше на север — в Санкт-Петербург, где легче найти работу, хотя слух о требовательности русских балетмейстеров немного отпугивал. Однако скука и дурная пища вынудили Лиз и Аннет подписать ангажемент с заезжим антрепренером, и через несколько дней они очутились на берегах суровой и неприглядной Невы. Зато в труппу их приняли сразу без всяких, околичностей, и они с удивлением обнаружили, что их уборные набиты цветами, визитными карточками и недорогими, правда, подарками. Русские умели ценить красоту, подвижность, легкую, ни на что не претендующую музыкальность и добрый нрав. Но были, конечно, и отрицательные моменты. Все танцовщицы желали сочетаться законным браком немедленно и тут же отправиться в родовую деревню. Дикая ревность офицеров осложняла общение. Получив улыбку, они требовали поцелуя. Поцелуй ободрял их, и они немедленно требовали свидания. Прогулку воспринимали как обещание неземного блаженства, причем «пистолет» и «шпага» были наиболее часто-употребляемыми словами в разговорах. В общем, русские были прекрасные мужчины, напористые ухажеры, ловкие танцоры, смелые искатели приключений в маскарадах, лихие картежники и щедрые приятели ветреных фигуранток. Все это, вместе взятое, мешало Лиз и Аннет выбрать себе почтенного и спокойного покровителя, который меньше думал бы о пылких страстях и больше о материальном благосостоянии двух девиц, ни слова не понимающих по-русски и не склонных размениваться на не сулящие прибыли отношения. Лиз и Аннет обладали французской расчетливостью и нешуточной практичностью. Они мечтали возвратиться в Париж не с пустым кошельком и не с пустой душой.

Отнюдь не бурный характер флигель-адъютанта Бенкендорфа пришелся по сердцу Аннет.

— Ты напоминаешь мне нашего соседа дядюшку Огюста — отличного винодела и хорошего хозяина, рассудительного и справедливого.

— Так ведь я немец, а немцы осмотрительные люди.

— Но не скучные! — смеялась Аннет. — Я только в России встречала веселых немцев. Там, у себя на родине, они ходят с постными лицами. Здесь, в России, они веселятся напропалую. Что бы это значило? Разве жизнь в России располагает к веселью?

— Иностранцев располагает. Они здесь лучше устроены, чем у себя в отечестве.

— Да, действительно. Мою фамилию печатают на афише, в то время как в Париже ее не знал даже постановщик спектакля, не говоря о директоре.

Словом, Бенкендорф и Аннет нашли друг друга, и неизвестно, чем бы отношения завершились, если бы не турецкая война. Бенкендорфу очень нравилась Аннет, и он быстро попал под ее влияние. Даже мимолетные отношения с женщинами у него принимали почти семейный характер.

— Это потому, что ты рано потерял мать, — объясняла Аннет.

К тому времени она научилась готовить и ужины и обеды, что, конечно, укрепляло ее положение. Помотавшись вдоволь по продуваемому всеми ветрами Питеру, надышавшись холодным речным воздухом, как славно войти в дом, где тебя ждут! Бенкендорф любил хорошую ресторацию, но все-таки нет ничего лучше собственного дома, где тебя никто и ничто не может потревожить. Ах, как хорошо было бы приобрести где-нибудь в Прибалтике приличную мызу и поселиться там летом на время отпуска с Аннет.

Он это сделает через пятнадцать лет, вырастит там детей, оставит прекрасный дом-замок наследникам да и сам будет два-три раза в год наезжать при первом удобном случае, но, конечно, без Аннет Дювивье.

Сейчас, когда он укладывал исхудавшее тело балерины в подоспевшую коляску, посылал за доктором для еще не разродившейся Лиз, приказывал Сурикову отвезти на квартиру продукты, он все время думал, что встречи с Аннет какими-то таинственными нитями связаны с войной. Он познакомился с ней, когда было ясно, что через короткий промежуток времени он уедет в Южную армию, и потому его тогда не оставляло чувство горечи. Нынче он увидел Аннет в самом жалком состоянии. И опять в оборвавшийся некогда роман вмешалась война.

Аннет быстро оправилась благодаря заботам Бенкендорфа и очень быстро вновь завладела его сердцем. Он тоже был благодарен Аннет. Она помогла перенести ужасы всего, с чем он столкнулся в сожженной Москве. Впервые Бенкендорф убедился воочию, как женщина способна облагородить мир вокруг себя. Это не повлияло на его женолюбие и кипящие в груди страсти, но он стал мягче, осторожнее и терпеливее. Он посоветовал Аннет уехать в Петербург и дал денег на дорогу, выхлопотав пропуск. Накануне отъезда в действующую армию он проводил Аннет до заставы и дружески поцеловал в щеку.