Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

Итак, в первые годы нашего брака я не смогла повлиять ни на одно из тех важных дел, по поводу коих он спрашивал моего мнения.

Я ненавидела войну, как из религиозных убеждений, так и но прирожденному миролюбию, — и много раз умоляла Короля не нарушать установленный мир; однако через пять лет после нашей свадьбы он, ничто-же сумняшеся, нарушил договор о перемирии, подписанный в Регенсбурге, и ввязался в войну из-за Пфальцского наследства, восстановив против себя всю Европу[77].

— Но, Сир, соблюдение данного слова…

— Оставьте, сударыня, вы в этом ничего не смыслите, — сухо отвечал Король. — Политический договор — тот же комплимент; он приятно звучит и притом ровно ничего не стоит… К тому же, давно пора проучить этих князьков, которые вздумали изображать из себя великих монархов!

Я часто осуждала непомерную роскошь дворцов, строившихся для Короля, и с ужасом наблюдала, как Марли, поначалу задуманный небольшим, скромным замком, вырастает до размеров Версаля; я никак не могла уразуметь, зачем нужно, едва оштукатурив стены, все разрушать дотла и начинать строить заново. Я отнюдь не преувеличиваю: взять хотя бы в пример этого архитектурного варварства кабинет Бассано в Версале, сам по себе весьма простой (он служил Королю спальней, затем стал передней): один только камин совершил полный круг по комнате — не чудом, разумеется, а в силу непрерывно менявшихся планов. Сначала он располагался в восточной стене, откуда через два года переехал в южную, затем в западную и, наконец, остановился на северной. Мне кажется, будь у строителей возможность поменять местами пол и потолок, они бы не задумались сделать и это; в 1700 году переделки закончились полным разрушением кабинета, за счет которого расширили спальню Короля, чтобы затем превратить оба эти помещения в салон «Бычий глаз» с овальными окошками; спальню же разместили в кабинете Совета, который, в свой черед, перебрался в соседнюю залу, и так далее. В ту пору в Версале и его окрестностях трудились 36 000 рабочих. Я кипела от ярости, глядя, как расточаются впустую деньги, которых мне так не хватало для бедняков, тщетно ожидавших милостыни на пути моей кареты, но убеждать Короля было бесполезно, мои речи вызывали у него одно неудовольствие. Расходы на строительство все возрастали; Король, невзирая на мои просьбы, приказал разрушить старый Трианон и возвести новый, еще более монументальный и роскошный.

— Не думаю, что Бог осудит меня за мои дворцы, — объявил он мне. — Их строительство да охота — вот единственные невинные услады, какие может позволить себе монарх.

Я приходила в отчаяние, у меня просто опускались руки.

По правде говоря, я все еще дрожала перед царственным супругом, коего дал мне Господь; стоило ему слегка нахмуриться или бросить на меня ледяной взгляд в ответ на некстати сказанные слова, как я умирала со страху и готова была провалиться сквозь землю.

Много огорчений мне доставили также гугеноты. Уже давно я пыталась внушить Королю, что насилие и принуждение, вершимые над их религией, ужасны и недопустимы, и была крайне довольна, когда он избрал другой, более мягкий способ их обращения, основав «Кассу обращенных», где каждому перешедшему в католичество выдавалась денежная награда; кроме того, он платил за них подати; он приказал повсюду раздавать им молитвенники, что приводило в восторг людей, коим с детства твердили, что им не должно понимать проповеди священника; он каждодневно писал епископам, веля им рассылать в епархии послания для укрепления веры новообращенных; словом, оказывал бывшим протестантам множество милостей. Я была уверена, что все его деяния угодны Богу, и не могла нарадоваться этому.

Вскоре, однако, господин де Лувуа убедил Короля изменить отношение к протестантам: он посоветовал ему размещать на постой в их домах солдат и офицеров. Уж не знаю, пекся ли при этом министр о славе Божией, но уверена, что он наверняка заботился о своей собственной: в стране восемь лет как царил мир, а таковое положение всегда огорчает военных министров; господин де Лувуа чувствовал, что в результате мягкой политики в отношении гугенотов его влияние с каждым днем слабеет, в отличие от власти Государственного секретаря по делам реформаторов, который был креатурою Кольбера, а кроме того, тестем одного из сыновей самого великого «Севера» (так прозвали Жан-Батиста Кольбера); итак, замешать военных в предприятие, коего основою могло быть единственно милосердие, стало в его глазах делом чести и средством отнять у своих соперников утраченное могущество. Кроме того, министр, жаждущий королевского доверия и привыкший идти напролом, бесился, видя частые совещания Короля с архиепископом Парижским и Пелиссоном, которые отчитывались ему по делам «Кассы обращенных», — время, отданное монархом другим людям, он считал украденным у себя.

Король хотел знать мое мнение по поводу проекта своего Военного министра. Я отвечала, что не могу судить о столь важном деле и что лица, составляющие Совет министров, наверное, слишком осторожны, чтобы можно было полагаться на их оценки, я же знаю одно — путь милосердия всегда наилучший и наикратчайший путь к душам людей. Эти слова подсказали мне сердце и совесть, и они же неизменно восстанавливали меня против начинаний господина де Лувуа.

Тем не менее, Король последовал настойчивым просьбам своего министра, а тот, вырвав у него согласие, тотчас отдал приказы и начал, от имени монарха, жестоко притеснять гугенотов, за что впоследствии, когда все открылось, и понес суровое наказание.

Следует, однако, признать, что «военная метода» оказалась действеннее всех прочих, вместе взятых. Теперь господин де Лувуа ежедневно докладывал Королю о тысячах обращений; поутру это был город Монтобан, перешедший в католичество при одном лишь виде военных мундиров, ввечеру — Сент, Ним или 100 000 гугенотов из округа Бордо. Король, обманутый как самим образом действий своего министра, так и громадным числом обращенных, был в восторге; я радовалась вместе с ним, хотя в глубине души питала живейшее недоверие к сим блестящим успехам. Чувство это усилилось, когда я узнала из письма моего кузена Филиппа де Виллета, все еще упорно державшегося своей веры, что в некоторых местах гугенотов вынуждают переходить в католичество поистине ужасными методами. Я-то полагала — как и святой Августин, — что искоренять следует заблуждения, но не заблудших. Я написала Филиппу, что возмущена этой жестокостью, что насильственное обращение — величайшая мерзость, и что гонители его веры и впрямь зашли слишком далеко. Копия этого письма тотчас была представлена Королю, — его цензоры не сделали для меня исключения. «Сударыня, вы, кажется, полагаете, что в нашей стране слишком жестоко преследуют еретиков, — сказал мне однажды Король за ужином. — Похоже, вы питаете слишком большую симпатию к вашей бывшей вере. Хорошо же вы относитесь ко мне!» Я так и застыла с ложкою в руке, вся дрожа от этого сурового упрека. Король, ничего не добавив, с надменным видом вышел из комнаты, а я провела бессонную ночь, думая о том, что он, верно, никогда уж более не вернется сюда. С этого дня я стала зашифровывать мои письма к друзьям и отправлять их под вымышленными именами, тайным, окольным путем. И с этого же времени за мною начали неотступно следить.

Позже, когда встал вопрос об отмене Нантского эдикта, Король не снизошел до того, чтобы спросить совета у «Моего Степенства», да я бы и не решилась высказывать свое мнение. Однако время от времени он приходил ко мне в комнату совещаться с министрами. Довольно скоро я поняла, что он считал это дело скорее политическим, нежели религиозным.

Король полагал, что действует правильно, ибо, доверяясь рассказам господина де Лувуа, думал, будто во Франции осталась какая-нибудь жалкая кучка еретиков. Но он глубоко заблуждался — или был обманут, — так как в последующие годы страну покинули более 200 000 кальвинистов, забрав с собою около двухсот миллионов наличных денег. Это дорогостоящее изгнание разгневало даже самого Папу: понтифик, невзирая на свою ненависть к иноверцам или приверженность Евангелию, публично поддержал епископов, осудивших бесчинства драгунов в своих епархиях.

Что же до меня, то сразу по отмене Нантского эдикта я поступила, как все остальные: прогнала от себя кальвинистов, отказавшихся перейти в католичество; посоветовала брату скупить в Пуату их земли, продававшиеся за бесценок; позволила заключить в Бастилию и Новокатолическую тюрьму моих кузенов де Сент-Эрминов, бравировавших своим религиозным пылом. Они явно стремились к мученичеству, и я хорошо понимала их резоны, зная по собственным воспоминаниям юности, что оружием веру не искоренить и что насилие способно лишь еще больше возмутить мятежную душу. Словом сказать, радуясь массовым обращениям, о коих мне сообщали каждый день, и горячо желая того же моим родным, я, тем не менее, не одобрила вслух саму отмену Нантского эдикта.