А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 2)

– Не верю…

– Ваша воля… А я бы не то что поверила… Сама бы такого подыскала молодчика… и зажила бы превесело. А «Кафтанчика» за дверь…

– Ах, вот как…

– Разумеется. Пусть женится на ком хочет после того. От тебя отставка ему, не тебе от него…

– Вот как: женится?! Наконец-то выговорила. Значит, правда, что он он жениться собирается? Все уж знают? Вот куда ты вела!..

– Да нет, так только…

– Знаю я тебя. Всегда вокруг да около… Прямо не скажешь. А ещё другом себя считаешь моим. Не верю я ни одному твоему слову… Теперь вижу, в чём дело. Помешал кому-то граф. И выдумали всю эту повесть… И мне иного подставляете. Полагали, я на свежую приманку так и накинусь, мальчика отличу… и от себя отгоню человека, который несколько лет подряд здесь прожил, ничем себя не запятнав… Всё я поняла… Не удастся вам ваша затея… Я вовремя спохватилась. Правда, есть между мной и графом полоса серая… Да не вовсе пропасть. Может, и нравится ему девчонка… Не беда… Побалует с ней и бросит. Меня не кинет. Я себя знаю… И ты меня знать должна… и все вы… Ступай, оставь меня…

Нарышкина с нескрываемым сожалением посмотрела на свою подругу, по-видимому нисколько не обидясь на упрёки и подозрения, брошенные ей в лицо страдающей женщиной.

Отвесив глубокий почтительный поклон, она направилась было к выходу. Но в этот момент Екатерина быстрым движением, на какое нельзя было считать способной эту пожилую, грузную женщину, кинулась за подругой и остановила её у самых дверей.

– Постой, погоди… Не сердись… Не уходи так… молча… Неужели же ты не видишь, как я страдаю?.. Не смейся надо мной… Сама не рада сердцу своему старому, глупому… А не слушает оно ни лет, ни разума… Только в нём и мука, и отрада моя… Со всем умею справиться, если нужда приходит… А вот с собой не могу… Теряю разум, как дитя малое становлюсь. Ты знаешь, ты добрая, ты любишь… Так не сердись. Останься. Помоги. Научи, что делать, как быть?..

И совсем по-женски, спрятав лицо на груди подруги, Екатерина залилась слезами.

– Ждать, одно осталось… Думаю, что недолго уж. Больше и сказать ничего не умею. Попробуй сама хорошенько спроси его… Вот, хоть нынче… После обеда, как останетесь вдвоём, и приступи к нему… Пора маску снимать…

– Маску?.. Так ты уверяешь?.. Нынче?.. Ох, Анеточка, я столько раз пробовала! А приступить духу не хватает… Глупые мы… самые сильные женщины, а всё же глупые… Хорошо, я наберусь решимости… Я спрошу… Только ты близко будь… Если правда… Если он мне скажет так, прямо… Не знаю, перенесу ли! А надо же узнать… Покончить надо. Теперь такая пора трудная. Враги кругом. Людей нету… Сама чуть не фураж для солдат собирать должна… Тут – враги… На юге – война. На западе Пруссия кулаки сжимает. Того и гляди, из Польши придётся войска выводить… Царство шатается… Надо весь ум собрать, всю душу взбодрить… А тут сердце моё растерзано, думам мешает, лишает разума и памяти… Нельзя так. Правда, ждать нечего. Один конец. Мне моё царство десятка графов дороже… Хоть бы и любил меня, хоть бы и на время задурил, всё равно надо кончать. Без любви без всякой, ты права, лучше этого мальчика приблизить. Пусть место занимает… И спокойней буду. Двадцать семь лет честно послужила трону… И теперь надо обо всём забыть… Решу. Нынче… А ты своего ротмистра готовь. Чтобы не подумал этот зазнайка, что я жалеть о нём стану. Иди, зови мне Козлова. Чесаться, одеваться пора – к столу время… Выйду, похвалишь меня. Никто не заметит, что у государыни у всероссийской сердце может, как у простой слабой женщины, тосковать и кровью обливаться… Тебе спасибо, милая… Сумела мне доброе слово как надо сказать… Зови людей моих…

Быстрыми шагами направилась государыня в свою уборную.

Нарышкина со вздохом облегчения последовала за нею.

Объяснение произошло в тот же день, после обеда, и длилось около четырёх битых часов.

В семь часов граф Дмитриев-Мамонов, измученный, бледный, вышел из комнаты Екатерины, поднялся на второй этаж флигеля, который занимал во дворце, кинулся на диван в кабинете и долго так лежал, мрачный, безмолвный, не пуская к себе никого.

Екатерина с пылающим лицом и заплаканными глазами впустила к себе Нарышкину, и долго они толковали вдвоём.

О сцене сейчас же сделалось известно всюду во дворце, и хотя никто не знал никаких подробностей, но догадки, высказанные с разных сторон, были довольно близки к истине.

Совершенно неожиданно ровно в девять государыня появилась из своей спальни и вместе с Нарышкиной быстро прошла в парк, к светлому, красивому пруду, созданному искусной рукой среди обширной зелёной лужайки, от которой лучами расходились в разные стороны тенистые, ровные аллеи. Причудливо подстриженные деревья и кусты густой зелёной стеной окаймляли лужайку. Только тёмные пролёты аллей нарушали сплошную зелень живой ограды.

Белые ночи придавали особый, матово-серебристый отблеск и гладкой поверхности озера, и свежей, зелёной листве.

Ночной свет, разлитый повсюду и не дающий тени, настраивал на грустный, умиротворённый лад.

– Как сильно по вечерам пахнут цветы! – заметила Екатерина, проходя мимо цветника, – можно подумать, что это – час их любви…

– Говорят, что так оно и есть, ваше величество…

– По вечерам?.. Когда село солнце… Когда тихо… Когда все заботы отошли… Когда прохладно и легче дышать. А они не глупы, эти цветы… – покачивая головой, негромко, как будто рассуждая сама с собой, сказала государыня.

– Всё, что живёт, цветёт и любит, – всё это создано не без ума, ma chere!..[113]

– Правда твоя, Аннет.

Екатерина глубоко вздохнула, и они медленно двинулись вдоль пруда.

На одном из поворотов, когда весёлый, подстриженный, густой кустарник вдруг раздвинулся, открывая вид на озеро, они заметили недалеко перед собой скамейку, а на ней тёмную фигуру мужчины, военного.

Он был погружён в глубокую думу и, казалось, не слышал, не замечал приближения государыни и её спутницы.

Екатерина готова была свернуть в сторону, чтобы не видеть чужого, постороннего лица и самой не показаться в таком расстроенном виде, как была сейчас.

Но Нарышкина, словно не понимая её намерения, спокойно двигалась по аллее, не выпуская руки подруги.

Шагах в пяти-шести от скамьи они остановились, очутившись почти лицом к лицу с сидящим.

Это был Платон Зубов, бледный, мечтательный.

Шорох шагов по аллее вывел его наконец из задумчивого оцепенения.

Узнав обеих дам, ротмистр вскочил, вытянулся, отдавая честь, и в то же время словно против воли, взгляд его, более, чем это было предписано артикулом, впился в лицо государыни.

Взгляд Екатерины невольно встретился с этим жадным, горящим, как показалось ей, взглядом.

Она почувствовала знакомое и приятное волнение от этого упорного, наивно-дерзкого, хотя и полного почтительного обожания, взгляда.

И сейчас же он потух, как будто не вынес ответного взора, брошенного ему помимо воли этой неувядающей очаровательницей, Семирамидой Севера,[114] как её называли друзья, и Мессалиной новых дней,[115] как её называли враги и завистники.

Ласково, приветливее обыкновенного кивнув головой молчаливому мечтателю, Екатерина прошла мимо своей твёрдой, величавой походкой.

И не оборачиваясь, она ясно чувствовала на себе, на плечах, на кончике уха, вдруг зардевшегося отчего-то, всё тот же упорный, жадный взгляд красивых, больших, бархатных глаз.

– А знаешь, он совсем недурён собой, – после долгого молчания словно мимоходом бросила Екатерина Нарышкиной.

– Так все говорят, – отозвалась та, давно уже ожидавшая именно этих слов.

И снова в молчании пошли они дальше…

Десять ударов протяжно и звонко прозвучали над озером и улетели в ночную, причудливо-светлую даль.

Молча направилась Екатерина к своему флигелю, простилась с Нарышкиной и вошла к себе.

А Нарышкина, вместо того чтобы внутренними переходами пройти на отведённую ей половину, снова показалась в парке, как бы желая ещё побродить в старом саду, под развесистыми, вековыми липами, осеняющими дворцовые флигеля.

И снова ей встретился Зубов, как будто поджидающий свою покровительницу.

– А, вы не пошли на покой? Не спится, Платон Александрович? С чего это? В наши годы бессонница – ещё понятная вещь, – протягивая руку ротмистру, насмешливо заговорила Нарышкина. – А вам, молодым людям… Интересно, какая муха вас пикировала? Говорите…

Зубов, почтительно прижав к губам тёплую, ещё красивую руку придворной затейницы, многое состряпавшей и разладившей на своём веку, заговорил своим обычным мягким, негромким голосом:

– Разве можно уснуть?! Дивная пора… Primavera – gioventu del anno…

– Gioventu primavera della vita…[116] Браво, вы и это знаете?! Совсем молодец. Недаром сейчас государыня так лестно отозвалась о нашем маленьком ротмистре… Avanti, sempre avanti![117] Теперь, либо никогда… Слыхали, какая была сегодня продолжительная баталия?