Евгений Люфанов - Великое сидение

О сопротивлении Левенгаупт не мог и помыслить, отлично помня свое поражение под Лесной, и принужден был послать Крейца с двумя высшими офицерами для переговоров об условиях сдачи.

Еще более шестнадцати тысяч шведов сложили оружие и сдались в плен.

Отпраздновав 29 июня день своих именин, Петр сам прибыл в Переволочну, где, узнав от Левенгаупта о дальнейшем бегстве короля и Мазепы, отрядил бригадира Кропотова и генерала князя Волконского с двумя тысячами драгун в погоню за беглецами. У селения Новые Сенжары можно переехать Ворсклу верхом, а потом наладить через Днепр паромную переправу.

– Поздравляю, государь, с совершенной викторией! – торжественно произнес Меншиков, указывая на многотысячное скопище пленных шведов.

– Поздравляю с викторией, Александр, и тебя! – отвечал ему Петр.

Вечер переходил в ночь. Золотистый ковш Большой Медведицы до краев был наполнен вечерней густой синью.

XI

Зной, безветрие, и казалось, что самый день запотел от жаркого солнца. Будто сварившись от нестерпимого пекла, поникли, как бы враз постарев и сморщившись, широколистые лопухи, и такой жгучей злостью накалилась крапива, что жалила руку даже через рукав подрясника, пока протопоп Яков скорым ходом, не разбирая дороги, задворками пробирался к заросшему бурьяном подворью Преображенского дворца, где в истомную летнюю пору обретался царевич Алексей.

Будто вымер дворец. Должно, попрятались все в затененные «холодки», и одолела их там сонная одурь пуще банной истомы.

– Толстомясые празднолюбиы. Храпят – с богом во сне разговаривают, – ворчал на всех протопоп.

Долго стучался, обивая себе костяшки пальцев, и наконец-то, зевая во всю ширь заслюнявившегося рта, открыла дверь заспанная рыжеволосая девка Афросинья.

– Ишь, заспалась. Не иначе как с неги… – упрекнув, ущипнул ее отец Яков.

– Неуемный он. Уморил. Потому и спала как убитая, – оправдывалась она.

– Уморил… – осуждающе повторил за ней протопоп. – День с ночью спутали. Али уж стыда нисколь нет?

Царевич Алексей спал, смачно прихрапывая, может, по присказке, и правда что разговаривал во сне с богом.

– Эй, вьюнош!.. Алексей свет Петрович, царство небесное так проспишь, – тормошил его протопоп. – Опамятуйся, милок. Сугубое дело приспело.

Морщась от недовольства за эту побудку, Алексей с трудом разнял слипшиеся веки и нахмурился, взглянув на своего духовника.

– Пошто всполошился?

– Всполошишься, вьюнош, и ты, – с многозначением причмокнул отец Яков губами. – Поздравления торопись принимать с победой неслыханной.

– С какой?

– Шведа отец твой наголову разбил.

Алексей спустил с кровати босые ноги, недоумевал:

– Как так?

– Так вот. Похоже, помимо божьего произволенья ту баталию царь провел. Одолел силу свейскую. В Москву скорей торопить, чтобы велеть победу праздновать. Дознается ведь отец, как ты такую весть воспринял. По Москве слух о победе прошел, и она радостью вся бурлит, а ты упрятался тут со своей Афроськой, ничего знать не знаешь. Гляди, худо будет. Помнить надо, что сей день не без завтрешнего, и теперь вот-вот царь нагрянет, чтобы в первопрестольной свою победу торжествовать. С каким видом привечать его станешь?

«Значит, не король Карл отца побил, а отец – его, – с унынием уяснял Алексей. – И надо радостно встречаться с ним?..»

Не на чем было сорвать злость – обломил отросший ноготь на пальце, задохнулся, закашлялся. С какой безотрадной вестью явился к нему духовник и еще велит по сему случаю особое довольство перед народом выказывать.

– Обязательно, вьюнош, так, – твердил ему протопоп. – Возглашай: день Полтавы – день русского воскресения. Ты – заглавный человек на Москве и вели, чтобы всю неделю без устали во все дни колокольный звон шел, как на святой неделе бывает. Чтобы даже девок и женок звонить допускали. Из пушек вели палить, для народа по улицам столы чтобы ставили, кормили бы всех и поили, а вечером – огни потешные жечь вели. Подумай вкупе с боярами, как еще лучше празднество обозначить. От своей лежебокости на ноги крепче вставай Так-то вот, вьюнош. Не случилось пока, как хотели мы, значит, станем иной поры ждать, но супротив ветра никак дуть не моги. Ни-ни-ни… – вразумлял и предостерегал духовник Алексея.

Хотя и неохотно, но вынужден был царевич с ним соглашаться.

– А где ныне отец?

– Кто про то ведает? Может, еще там, под Полтавой, порядки наводит, а может, как раз сюда едет. В Петербург ему допрежь Москвы ходу нет, сперва она на пути. Так что ты поторапливайся, милок.

Опять, значит, из-под отцовской руки на жизнь смотреть надо будет, – вот проклятье какое!..

Живя на протяжении двух лет в Преображенском дворце, никем и ни о чем не понукаемый, Алексей стал чувствовать себя настолько повзрослевшим, что решил сопротивляться отцовским требованиям, ежели тот снова вздумал бы принуждать к чему-то. К нему, царевичу, обращались взоры всех, кто, как и он сам, был недоволен вводимыми царем новинами, радостно отмечали, что государь-батюшка Алексей Петрович не любит немцев, а рязанский митрополит и местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский, надеясь непременно увидеть лучшее будущее России, в своих проповедях обращался к святому Алексею – божьему человеку, призывая его сохранить своего тезоименинника, «особенно заповедей божиих хранителя и преисправного их последователя, нашу едину надежду» – так отзывался о нем, о царевиче, прославленный митрополит.

Вроде бы все ладно было: недовольный отцом Алексей искал общества других, тоже недовольных царем, и легко находил их, а они находили его. И вот уже тайком на людных площадях шептали один другому московские и заезжие из других мест люди, что царевич окружил себя благочестивыми единомышленниками и ведет борьбу с боярами, предавшимися богоотступнику царю Петру, явно что не русскому, судя по всем его повадкам.

– Ты что думаешь, почему царь в Москву не едет? Военными делами занят?.. Упокойный государь Алексей Михайлович тоже войну вел, а из своей столицы никуда не отлучался. А почему царь Петр тут не живет, я тебе открою: не наш он, боится, что на Москве люди зараз это узнают, как только взглянут на него. Они ведь помнят, каким взаправдашний царь был. Того он и страшится.

– Вроде и нам такое слышно было. Говорили, что он – чужой.

– В том все и дело, друг.

Бежавшие из Москвы и уцелевшие от жестокой расправы стрельцы рассказывали, что в те мятежные дни, когда они бунт учинили, имели намерение сжечь Москву, дочиста истребить всех немцев вместе с царем Петром и возвести на престол царевну Софью до совершенного возраста царевича Алексея. А теперь он, Алексей, и без того к своим полновластным годам подошел, только и остается, чтобы кто-нито да где-нито царя Петра прикончил, а скипетр и державу вручил бы новому царю Алексею. Да он и сам те царские доспехи заберет, только бы отца поскорей в поминанье за упокой довелось записать.

Вчерашним днем царевича наши ребята видали. Гуляет он по Москве вместе с донскими казаками и договаривается с ними, чтобы, как только завидят они боярина обритого и он, царевич, мигнет, так чтобы казаки того боярина в ров или в речку кинули.

– Ври больше! Никаких казаков в Москве в помине нет.

– Не я вру, другие так сказывали.

– Ну, сталоть, те, другие, врут. За что это боярина в ров либо в речку кидать, когда он сам на царя зубами скрипит.

– Так. Истинно. А царевич, сказывают, говорит, что царь-де мне не батюшка родной да и не царь он вовсе, а подменный человек.

Самым главным и доверительным лицом был у царевича его духовник протопоп Яков Игнатьев, люто ненавидевший Петра. Он постоянно напоминал Алексею о его матери как о невинной жертве отцовского беззакония и все сильнее накалял злобу сына на отца. Волевой, богословски хорошо начитанный протопоп сумел завладеть душой и сердцем своего духовного сына, а для большей преданности заставил его поклясться на кресте и евангелии, что беспрекословно будет слушаться своего духовного отца в большом и в малом, считать его главным судьею всех дел и помыслов и следовать во всем его советам. При содействии протопопа появилась в Преображенском дворце дворовая девка Никифора Вяземского рыжеволосая Ефросинья. Пришла показать себя Алексею, да с того часу и осталась при нем.

Не раз протопоп засиживался у царевича и говорил о том, какое облегчение получили бы все русские люди при перемене царствования.

При перемене… Это означало лишить трона отца, освободить из монастырского заточения мать, покончить с утомившей народ войной, не ища никаких выходов в чужое Балтийское море.

– На что оно нам? – недоуменно пожимал плечами отец Яков.

И Алексей был согласен с ним. Видел он тот болотистый чухонский край и не чаял как вырваться из него. Он любил Москву, будучи в приятном сознании того, что и Москва любит его, своего царевича. Хорошо еще в Ярославле и Владимире. Там в церквах и соборах, как и в Москве, блистающие позолотой и драгоценными камнями иконостасы, там душеспасение и всяческая благодать.