Серена Витале - Пуговица Пушкина

28 июня:

Вечером на гулянии увидел я Дантеса с женою: они оба пристально на меня глядели, но не кланялись, я подошел к ним первый, и тогда Дантес à la lettre[93] бросился ко мне и протянул мне руку. Я не могу выразить смешения чувств, которые тогда толпились у меня в сердце при виде этих двух представителей прошедшего, которые так живо напоминали мне и то, что было, и то, чего уже нет и не будет. Обменявшись несколькими обыкновенными фразами, я отошел и пристал к другим: русское чувство боролось у меня с жалостью и каким-то внутренним голосом, говорящим в пользу Дантеса. Я заметил, что Дантес ждет меня, и в самом деле он скоро опять пристал ко мне и, схватив меня за руку, потащил в пустые аллеи. Не прошло двух минут, что он уже рассказывал мне со всеми подробностями свою несчастную историю и с жаром оправдывался в моих обвинениях, которые я дерзко ему высказывал. Он мне показывал копию с страшного пушкинского письма, протокол ответов в военном суде и клялся в совершенной невинности. Всего более и всего сильнее отвергал он малейшее отношение к Наталье Николаевне после обручения с сестрою ее и настаивал на том, что второй вызов a été сотте une tuile qui lui est tombée sur la tête[94]. Со слезами на глазах говорил он о поведении вашем… в отношении к нему и несколько раз повторял, что оно глубоко огорчило его… Он прибавил: «Ма justification complète пе peut venir que de M-me Pouschkine, dans quelques annees, quand elle sera calmée, elle dira peut-être, que j’ai tout fait pour les sauver et que si je n’y ai pas réussi, cela n’a pas été de та faute»[95] и т. д. Разговор и гулянье наши продолжались от 8 до 11 часов вечера. Бог их рассудит, я буду с ним знаком, но не дружен по-старому — c’est tout се que je puis faire[96].

4 июля:

Воскресенье. Был бал у госпожи Полуектовой — первый в мое пребывание за границей, и здесь я танцевал каждый танец по должности: мазурку с графиней Борх и много вальсов и французскую кадриль с английскими, леди… Странно мне было смотреть на Дантеса, как он с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном, как в дни былые.

15 июля:

В последнее воскресенье вместе с графиней Борх, госпожой Делож и другими наездниками мы отправились верхом к неким руинам на вершине близлежащей горы, с которой открывался роскошный вид, и там, среди облаков, Страсбургский монастырь как тонкая игла был виден за пятьдесят верст. Мы все были веселы и довольны, одна бедная и милая графиня беспокоилась от того, что муж, ехавший за нами в коляске, не мог следовать по дурной дороге и был принужден воротиться — elle s’attendait à une scène pour le retour et cela ne lui a pas manqué[97]. Кислая фигура ce vilain avotton du mari[98] наводила уныние на все общество (я был единственный русский)… за веселым обедом в трактире… Дантес, подстрекаемый шампанским, nous donnait des crampes à force de rire[99]. Кстати о нем. II та tout à fait désarmé en me prenant par mon faible: il m’a témoigné constamment tant d’intérêt pour toute la famille[100], он мне так так часто говорит про всех вас и про Сашу особенно, называя его по имени, что последние облака негодования во мне рассеялись, et je dois faire un effort sur moi-même pour ne pas étre avec lui aussi amical qu’autre-fois[101]. Зачем бы ему предо мною лицемерить? Он уже в России не будет, а здесь он среди своих, он дома, и я для него нуль. На днях воротился сюда старый Геккерен, мы встретились с ним в первый раз у рулетки, он мне почти поклонился, я сделал, как будто бы не заметил, потом он же заговорил, я отвечал как незнакомому, отошел и таким образом отделался от его знакомства. Дантес довольно деликатен, чтоб и не упоминать мне про него. На этой неделе графиня Разумовская приехала из Эмса и была добра ко мне в память о всех вас. Я несколько раз приходил к ней с визитом. На днях мы посадили Александру Осиповну и ее мужа в карету и поехали в Дюссельдорф, чтобы посмотреть выставку, где он купил несколько картин. Смирновы должны возвратиться через неделю, и я жду их с нетерпением… Я получил от них нумер «Современника» и с восхищением прочел «Медного всадника», жаль, что лучшее выпущено.

Эпилог

Екатерина Геккерен умерла в Сульце 15 октября 1843 года, преждевременно сойдя в могилу от сильного приступа родильной лихорадки после рождения ребенка мужского пола, которого она желала всем сердцем. Она умерла с благодарной молитвой Богу за счастье в браке, которое Он даровал ей. Незамужняя сестра Жоржа Дантеса Адель милосердно взяла на себя заботу о четырех маленьких сиротах (Матильде, Берте, Леони, Луи).

В ноябре 1838 года, после восемнадцати месяцев жизни в имении брата, на Полотняном Заводе, вдова Пушкина, их дети (Мария, Григорий, Александр, Наталья) и ее сестра Александрина опять переехали в Петербург. Барон Корф отметил в своем дневнике 24 мая 1844 года: «Мария Луиза осквернила ложе Наполеона браком своим с Неем. После семи лет вдовства вдова Пушкина выходит за генерала Ланского… Пушкина принадлежит к числу тех привилегированных молодых женщин, которых государь удостаивает иногда своим посещением. Недель шесть тому назад он тоже был у нее, и вследствие этого визита или просто случайно, только Ланской вслед за этим назначен командиром Конногвардейского полка… Ланской был прежде флигель-адъютантом в Кавалергардском полку… Злоязычная молва утверждала, что он жил в очень близкой связи с женою другого кавалергардского полковника Полетики. Теперь говорят, что он бросил политику и обратился к поэзии».

16 июля 1844 года Наталья Николаевна Пушкина вышла замуж за генерала Петра Петровича Ланского, от которого она имела еще троих детей, будучи образцовой женой и матерью. Она умерла в 1863 году.

В 1852 году Александра Николаевна Гончарова вышла замуж за барона Густава Фогеля фон Фризенгофа, вдовца крестницы Ксавье де Местра и Софьи Ивановны Загряжской, тетки сестер Гончаровых с материнской стороны. Она уехала жить с ним в его имение Бродяны, в Словакии, где и умерла в 1891 году.

До конца своих дней барон Якоб ван Геккерен-Беверваард одаривал своего приемного сына и его большое семейство своим нежным и щедрым вниманием. Возвратившись в дипломатический корпус в 1842 году, он много лет служил как посол в Австрии, выйдя в отставку в 1875 году из-за преклонного возраста и переехав к Жоржу и внукам в Париж. Он умер в 1884 году в возрасте девяноста трех лет.

После России Жоржу де Геккерену все казалось «petit et mesquin»[102]. Но он в конечном счете приспособился к своей родной земле, активно занявшись политической деятельностью в конце 1840-х годов. Был избран в Национальное собрание в 1848 году и в Учредительное собрание на следующий год. Покинув почву легитимизма, превратился в бонапартиста. Он был назначен сенатором в 1852 году. В мае того же года ему была поручена тонкая секретная миссия, которую он выполнил блестяще: изучить австрийскую, прусскую и российскую реакцию на планы Луи Наполеона объявить себя императором Франции. По этому поводу 10 мая 1852 года он провел частную встречу в Берлине с царем Николаем, который объявил, что удовлетворен новым сильным правительством во Франции, хотя несколько озадачен восстановлением империи. Очевидно, помня особенности приемного отца теперешнего партнера по переговорам, Николай настаивал, чтобы «точность, с которой барон Геккерен передаст его слова, была соблюдена».

«В поединке между Тьером и Биксио Дантес был секундантом первого».

Жорж Геккерен остался в дружеских отношениях с русскими, приезжавшими на воды в Баден-Баден, где он часто бывал. Во время своих длительных остановок в Париже он постоянно общался с большой русской колонией столицы, часто появляясь в салонах сестры графа Бенкендорфа княгини Ливен или племянницы канцлера Нессельроде Мари Калержи. В 1858 году Мари Калержи вышла замуж за Николая Алексеевича Орлова, русского посланника во Франции. Александр Герцен сделал следующий комментарий: «Весь цвет нашей аристократии праздновал эту свадьбу в Париже! Князья, происходящие от Рюрика, равно как другие, более современного разлива, графы, сенаторы, литераторы… присутствовали на этом русском банкете в доме посланника; только один иностранец удостоился исключительной чести быть приглашенным — Геккерен, человек, убивший Пушкина. Мог бы пошехонец, ирокез, лилипут или немец обладать меньшим тактом, чем эти русские?»

Суворин записал в дневнике: «Соболевский рассказывал, что виделся с Дантесом, долго говорил с ним и спросил: „Дело теперь прошлое, жил ли он с Пушкиной?“ — „Никакого нет сомнения“, — отвечал тот».

28 февраля 1861 года Проспер Мериме написал Альберто Паницци из сената, где только что закончилась бурная сессия: «Следующим выступившим… был Геккерен, убивший Пушкина. Это человек атлетического телосложения, с немецким акцентом, строгим, но благородным выражением лица, очень хитрый. Я не знаю, подготовил ли он свою речь, но он преподнес ее чудесно, с впечатляющей сдержанной силой».