Роберт Харрис - Империй

– А что, если судьи решат иначе?

– О них не беспокойся, – хлопнул себя по карману Катилина. – О судьях я уже позаботился.

– До чего же дорого обходится нам правосудие, – улыбнулся Клодий. – Бедному Катилине пришлось распродать всю свою фамильную собственность, чтобы быть уверенным в торжестве справедливости. Нет, это в самом деле скандал какой-то. И как только простые люди выворачиваются?

– Мне нужно просмотреть судебные документы, – проговорил Цицерон. – Сколько времени остается до начала слушаний?

– Три дня, – ответил Катилина и сделал жест рабу, стоявшему у дверей. – Тебе столько хватит, чтобы подготовиться?

– Если судей уже удалось убедить, то вся моя речь уместится в нескольких словах: «Пред вами Каталина. Отпустите его с миром».

– Нет-нет, мне нужно все, на что только способен Цицерон, – запротестовал Катилина. – Я хочу, чтобы речь звучала так: «Сей б-б-благородный муж… В коем течет к-к-кровь нескольких столетий… Узрев слезы ж-ж-жены и д-д-друзей…» – Он воздел руку к небу и с силой потрясал ею, грубо подражая заиканию Цицерона, которое обычно было почти незаметно. Клодий со смехом внимал ему. Оба были слегка навеселе. – Я хочу, чтобы были упомянуты «африканские д-д-дикари, осквернившие сей древний суд…» Я хочу, чтобы перед нами предстали призраки Карфагена и Трои, Дидоны и Энея…[24]

– Все это ты получишь, – холодно прервал его Цицерон. – Работа будет сделана на совесть.

Вернулся раб с судебными документами, и я принялся торопливо их складывать в свою сумку, чувствуя, что атмосфера в доме сгущается по мере того, как вино все больше дурманит головы. Поэтому мне хотелось как можно скорее увести Цицерона оттуда.

– Нам понадобится встретиться для обсуждения свидетельств в твою пользу, – продолжил он тем же ледяным тоном. – Лучше завтра, если это тебя устраивает.

– Конечно же, устраивает. Все равно мне больше нечем заняться. Этим летом я рассчитывал включиться в борьбу за консульство. Однако, как ты знаешь, этот юный пакостник вставил мне палку в колеса.

И тут Катилина проявил ловкость, воистину поразительную для такого гиганта. Резко подавшись вперед, он неожиданно охватил Клодия правой рукой за шею и согнул вдвое. Бедный Клодий, который, кстати, слабаком вовсе не был, издал приглушенный крик и вялыми пальцами попытался оторвать от себя руку Каталины. Но сила того была просто ужасающей, и не исключаю, что следующим быстрым движением он сломал бы своему приятелю шею, если бы не спокойный и тихий голос Цицерона:

– Как твой защитник должен предупредить тебя, Катилина, что убивать своего обвинителя в высшей степени неблагоразумно.

Услышав это предупреждение, Катилина обернулся и насупил брови, словно на секунду забыв, кто такой Цицерон. А затем расхохотался. Он взъерошил Клодию светлые кудри и выпустил его голову из железного захвата. Тот отшатнулся назад, кашляя и потирая шею и щеку. Юноша бросил на Каталину быстрый взгляд, исполненный неподдельной ненависти, но вслед за тем тоже засмеялся и горделиво выпрямился. Они обнялись, и Катилина крикнул, требуя еще вина, а мы оставили их пировать вдвоем.

– Ну и парочка! – воскликнул Цицерон, когда мы проходили мимо храма Луны, держа путь домой. – Не слишком удивлюсь, если к утру они убьют друг друга.

К моменту нашего возвращения у Теренции уже начались схватки. Ошибки быть не могло. Еще когда мы шли по улице, до нас донеслись крики. Цицерон остановился как вкопанный посередине атриума, бледный от волнения и тревоги. Ведь когда рождалась Туллия, его не было дома, а к тому, что происходило сейчас, он был совершенно не готов. Во всяком случае, в его философских писаниях на этот счет ничего не говорилось.

– О боги, ее будто пытают. Теренция!

Он засеменил по направлению к лестнице, которая вела в ее комнату, но на пути у него встала одна из повитух.

Для нас началось неимоверно долгое ожидание в столовой. Он попросил меня побыть с ним, но поначалу от переживаний не в состоянии был заняться ничем полезным. Какое-то время он лежал, вытянувшись на той самой кушетке, которую занимала Теренция, когда мы уходили из дома. Потом, услышав очередной вопль, вскочил на ноги и принялся ходить из угла в угол. Воздух был жарким и спертым, а огни светильников – неподвижными. Их копоть была похожа на черные нити, свисавшие с потолка. Я занялся тем, что начал вытряхивать из сумки судебные документы, принесенные из дома Каталины, и разделять их по категориям: обвинения, показания, списки улик. Наконец, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, Цицерон, не вставая с кушетки, протянул руку и, перебирая свитки, начал их читать под лампой, поставленной мною рядом. Он беспрестанно кривился и морщился, но невозможно было сказать, в чем состояла причина: в душераздирающих воплях, доносившихся сверху, или в ужасающих обвинениях, выдвигаемых против Каталины. Тут были перечислены вопиющие случаи жестокости и насилия. Подобные донесения шли из всех городов Африки – Утики и Тины, Тапсуса и Телепты. Проведя за чтением час или два, Цицерон с отвращением отбросил свитки в сторону и попросил меня принести чистые пергаменты, чтобы продиктовать несколько писем, прежде всего Аттику. Он откинулся на кушетку и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. То письмо лежит сейчас предо мной:

«От тебя уже давно никаких писем. В предыдущем письме я подробно написал тебе о своем положении. В ближайшее время думаю защищать своего соперника Катилину. Судьи у нас такие, каких мы хотели, – весьма угодные обвиненному. Надеюсь, что в случае оправдания он будет относиться ко мне более дружественно в деле соискания. Если же случится иначе, перенесу это спокойно».

– Вот уж, действительно, – усмехнулся он на этом месте и прикрыл глаза.

«Мне нужно, чтобы ты возвратился спешно, ибо все твердо убеждены в том, что твои знатные друзья будут противниками моего избрания».

Тут я прервал писание, поскольку вместо очередного вопля до нас сверху донесся иной звук – захлебывающийся писк младенца. Цицерон вскочил с кушетки и бросился вверх по лестнице в комнату Теренции. Через некоторое время он появился вновь и молча взял письмо у меня, чтобы написать сверху, в самом начале, собственной рукой:

«Знай, что у меня прибавление: сынок; Теренция здорова».

До чего же преображает дом появление на свет здоровенького новорожденного! Хотя это и редко признают, полагаю, что в подобном случае люди испытывают двойную благодать. Невысказанные страхи, которые всегда сопутствуют рождению человека – боязнь агонии, смерти, уродства, – уходят, и вместо них приходит чудо явления новой жизни. Облегчение и радость тесно сплетаются вместе.

Естественно, у меня не было права подняться наверх, чтобы проведать Теренцию, но несколько часов спустя Цицерон сам принес сына вниз, чтобы с гордостью показать его прислуге и клиентам. Откровенно говоря, не очень многое нам удалось увидеть – лишь злое красное личико и жиденький локон черных волос. Младенца завернули в те же пеленки, в которые пеленали Цицерона свыше сорока лет назад. Со времен своего младенчества сенатор сберег также серебряную погремушку, которой бряцал ныне над крохотным личиком. Он нежно пронес сына по атриуму и показал на место, где, как ему мечталось, должна была когда-нибудь появиться первая консульская маска.

– И тогда, – прошептал он, – ты станешь Марком Туллием Цицероном, сыном консула Марка Туллия Цицерона. Ну, как это тебе нравится? Правда, неплохо звучит, а? И никто не будет дразнить тебя «новичком». Вот, Тирон, познакомься с новой политической династией.

Он вручил маленький сверточек мне, и я принял его, дрожа от волнения, как и все бездетные люди, когда им дают подержать младенца. Мне стало гораздо легче, когда наконец дитя забрала у меня нянька.

Цицерон меж тем по-прежнему мечтательно смотрел на стену атриума. Любопытно, что ему виделось на этом месте: может быть, на него, как отражение в зеркале, глядела собственная посмертная маска? Я осведомился у него о здоровье Теренции, и он рассеянно ответил:

– О, с ней все в порядке. Полна сил. Ты же знаешь ее. Во всяком случае, достаточна сильна, чтобы снова приняться пилить меня за союз с Каталиной. – Цицерон с трудом оторвал взгляд от пустой стены. – А теперь, – вздохнул он, – полагаю, нам имеет смысл поторопиться на встречу с этим негодяем.

Придя в дом Каталины, мы застали хозяина в превосходном расположении духа. На сей раз он был само очарование. Позже Цицерон составил список «изумительных качеств» сего мужа, и я не могу удержаться, чтобы не привести эту запись, ибо лучше не скажешь:

«Он умел привлекать к себе многих людей дружеским отношением, осыпать их услугами, делиться с любым человеком своим имуществом, в беде помогать всем своим сторонникам деньгами, влиянием ценой собственных лишений, а если нужно – даже преступлением и дерзкой отвагой; он умел изменять свой природный характер и владеть собой при любых обстоятельствах, был гибок и изворотлив, умел с суровыми людьми держать себя строго, с веселыми приветливо, со старцами с достоинством, с молодежью ласково; среди преступников он был дерзок, среди развратников расточителен…»