Владимир Григорьев - Григорий Шелихов

— А вот как, — вспоминали зверобои, — Григорий Иваныч заохотил алеутов к письму и чтению. Пишет, к примеру, в дальнее селение партовщику — русскому, вестимо, — указание по нашим делам, с ним мешочек леденцов либо корольков якобы в подарок посылает, а в бумажке пропишет: «Шлю столько-то леденцов (али еще чего), пересчитай тут же при гонце и спроси с него, ежели недостачу обнаружишь». Умора была глядеть, как ошарашенно озирались они, когда спрашивали: а куда девалось столько и эстолько леденцов либо еще чего? «Откуда ты можешь знать, — отпирается гонец, — сколько их было? Их много». — «Бумажка сказала, что ты съел десяток», — отвечаем. Иные потом хитрить пробовали: положит в дороге бумажку под камень или песком присыплет, чтобы не видела, сколько он вытащил мелочишек, а оно опять все в известность приходит… Ну и пошла меж алеутов слава: «Сильные знаки имеют лусы, черные по белому рисуют. Поглядят на них и знают, что ты закон нарушил…» «Все видит бумажка, сильней шамана бумажка!» — пошла молва по острову. «Научи знаки писать и читать», — начали они просить. А коим не давалась грамота, те детей приводили. «Я стар, говорят, не дается мне мудрость, детей обучи!» Этаким манером Григорий Иваныч и от воровства их отучил порядочно и в грамотеи произвел. Пришлось всех грамотных и письменных из добытчиков в учители поставить!

Зверобои и сами восторгались выдумками своего атамана, бескровным путем закреплявшего лад и согласие кыхтаканцев с русскими.

— Умен, ох умен Григорий Иваныч, выдумал такое! Ему бы министером быть, и не в Сибири, а в самом Питербурхе… Навсегда замирил американцев! — переговаривались между собой добытчики, обсуждая со своей точки зрения поступки Шелихова.

Но об экспедиции в Калифорнию никто из промышленников и думать не хотел: «Блажит, а может, куражится в отместку за спор», как называли работные недавнее столкновение с хозяином.

Наталья Алексеевна и пылавший великой страстью к славе родины и русского имени старик Самойлов с тревогой приглядывались к непонятному поведению Шелихова. После «бунта» Григорий Иванович перестал говорить о своих замыслах, которым раньше уделял много места в беседах. В этих разговорах с близкими людьми он любил прощупывать слабые места своих намерений. Выбрав удобный момент, в присутствии одной только Натальи Алексеевны, старик Самойлов после вербовки алеутов в байдарочную армаду подступился к мореходу.

— Григорий Иванович, в Калифорнию плыть — добром не кончится. Пороху-то всего два бочонка осталось, и тем, что на Кыхтаке останутся, в обрез придется… А на алеутов, — добавил он после некоторого молчания, — на них полагаться нельзя, особливо ежели приметят, что огнеприпасы у нас вышли. Плыть в Охотск надобно и в том же году назад возвернуться, чтоб на пепелище не прибыть.

— Ты и поплывешь, Константин Лексеич. Так и приговорили — стариков послать, в родной земле костям покой могли бы найтить, и ослабших, которым мука и крупа нужна да печь с бабой…

— А я покоя костям не ищу и в твое место с охотой встану, если поедешь для ради людей в Охотск, — просто ответил Самойлов.

Противу мужа встала и Наталья Алексеевна.

— Гришата, — прижав руки к груди, просительно сказала она, — брось ты эту Камиформию. На кой прах эта американская земля русским людям сдалась? Готова с тобою и в этой мокрети навеки остаться, токмо на детонек, на доченек хочу еще раз глянуть… Неужто я того перед тобою не заслужила? А еще тебе скажу: за… затяжелела я и боюсь в Камиформию плыть, а одной остаться еще боязней. Сплывем в Охотск, разрожусь, пока соберешь припасы на корабль, — и опять возвернемся, токмо уж с сынком… его никому не оставлю!..

Шелихов сдвинул брови. Уставился на жену. Молчал.

Наталья Алексеевна попала в самое слабое место души морехода — он жаждал иметь сына, наследника и продолжателя заполонившего его дела. Выпавшими на его долю двумя дочками, чужекровной и своей, которых любил, он в глубине души был неудовлетворен, хотя и виду в том не подавал Наталье Алексеевне. Признание жены и уверенность ее, что родит сына, затмили его стремление к богатству и славе простой человеческой радостью.

— Что, сынок, — тепло отозвался Самойлов, — неужто и для такого случая от неверного марева не откажешься?.. С наследником поздравляю, ваше степенство! — шутливо сказал старик. — Ты корабль ведешь, а я остаюсь…

Григорий Шелихов почувствовал, что отклонить приведенный женою резон — значит потерять жену и сына, а с ними и самый смысл своих достижений. Приняв решение плыть в Охотск, мореход ни о чем уже больше не думал.

— Давно понесла? — заботливо спросил он жену.

— Успеем доплыть! — благодарно ответила ему Наталья Алексеевна.

В эту долгую зимнюю ночь, ворочаясь на скамье у стены, Григорий Иванович вспоминал события последних лет жизни, свое поведение и отношение к людям, с которыми сталкивала судьба, и встал утром с решением загладить былые промахи, исправить ошибки.

— Константин Лексеич, прикажи писарьку нашему приговор составить и поименные реестры на добро добытчиков заготовить… Приказчиков компанейских и начальство в Охотске ты знаешь! Всю пушнину своей объявят и расхватают, а судиться с ними — с богатым да сильным на правеж в ряд не становись, запутают! Писарское писание мне подай, я в контрактах и запродажных записях собаку съел, подправлю где надо, чтоб людей не обидели. Меня на мякине не проведешь! — деловито распорядился Шелихов.

На другой день в кажиме, у жарко растопленных каменных печурок, под развешенным на просушку портяночным тряпьем, в тяжелом, спертом воздухе, смешанном с запахами зверя, рыбы, одежи и другой поскони, сидели и лежали полуголые, хмурые, обросшие буйными бородами люди. Настроение у всех было вызывающее, ожидали споров и обид от компании, защитником интересов которой, а с нею и своих, не раз выступал мореход.

А он что-то задерживался, медлил являться на артельное сборище, и люди не знали, что как раз в это время к мореходу в избу пришел всеми забытый «капитан экспедиции» Михаил Сергеевич Голиков, хвативший перед тем для храбрости ковшик вина.

— Ты домой уходишь, а я для чего в сырости этой останусь? — хмуро сказал он и потребовал, чтобы мореход взял его с собою.

Шелихов покосился на него и усмешливо хмыкнул:

— Боюсь, ей-бо, боюсь: Иван Ларионович голову снимет, что из дела хозяйский глаз вынул… Не проси, и рад бы, а не решусь, — издевался он над тощим капитаном, надевшим для внушительности лохмотья когда-то блестящего мундира.

Голиков постоял, помялся у порога.

— Право, рад бы, а не решусь, — повторил мореход.

— Погоди ужо, волчья душа, в Иркутском за все разочтемся! — вскричал вдруг капитан и хлопнул тяжелой дверью.

— Не опоздай, миленький, к расчету не опоздай! — сказал ему Шелихов и тоже направился к выходу.

Он вошел в кажим, скинул меховой колпак и, приглаживая смазанные тюленьим жиром блестящие волосы, поклонился во все стороны. Необычное выражение его лица остерегло добытчиков от озорных и задиристых шуток, вызывавших морехода на занозистые, нравившиеся зверобоям ответы.

— Против воли мира не иду, товарищи походные, — сразу сказал Шелихов. — Беру под свое начало корабль, как указано, и доведу до Охотска, а в сей час обсудим и разделим, кто чем владеет, какой наказ дает, кого в Расеюшке и чем обрадовать и сюда поворотным рейсом доставить.

Добытчики даже рты открыли — до чего начало речи морехода понравилось им — и примиренно ожидали продолжения.

— Реестры майна, цены — по каким продать, дорученьица — кому чего надобно и на все ли деньги, да и какой наказ компанионам — сколько и чего представить должны и они для промысла. Приговорим, подпишем, за бесписьменных понятые скрепят, и со мной отошлем, а я… я все выполню, крест на том целую…

После проверки реестров заработанного и закрепленного за каждым пая — участия в деле — Шелихов широко перекрестился и, сказав: «Начнем, благословясь, братцы!» — продиктовал писарю начало по принятой обязательной формуле:

— «1785 года, декабря. В американских странах, на острове Кыхтаке, на галиоте «Трех святителей»: Василия великого, Григория богослова, Иоанна златоустого, да на коче «Симеон богоприимец и Анна пророчица», рыльский купец Григорий Иванов Шелихов с товарищи и со всеми при гавани лично находящимися мореходцами учинили:

1. Определили мы, каждый из усердия к любезному отечеству, по своей воле сыскать неизвестные досель никому по островам и в Америке разные народы, с коими завести торговлю…»

— К черту торговлю!.. Чего там купцов иркутских медом по губам мазать! — перебил зверобой Кухшеня, огромный лохматый мужик. — Писать надо об ином, о том, чего мы из-за торговли этой претерпели…

— Правильно! — закричали добытчики. — Ты, Григорий Иваныч, допрежь поставь наши жалобы, чего мы за купеческую наживу натерпелись, чтоб запершило купцам от меду этого!..