Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич

К концу третьей недели сентября 1670 года высота вала на Казанской стороне почти сравнялась с пряслом. Разин с есаулами осмотрели его и решили, что, хотя насыпь ещё не подведена к городу вплотную, нужно совершить приступ, авось удача на этот раз будет на их стороне, да и войско следовало встряхнуть боем, а то многие стали унывать за нудной земляной работой.

Ночью на валу были поставлены шесть пушек, и когда чуть рассвело, ещё до отдачи часов, пушкари открыли стрельбу по верхним ярусам прясел и Казанской башни, а не менее двух сотен поджигальщиков стали закидывать северный край города огненным смольём, укрываясь за бревновыми щитами. Несколько изб в городе вспыхнули, стрельцы Бухвостова их мигом раскатали на бревна и залили водой, а огненное смольё продолжало лететь и падать за прясло.

На Казанскую сторону прибежали воевода и солдатский полковник, который привёл роту солдат, и все они стали заливать крыши водой, чтобы не дать возгореться другим избам. В это время плотный заряд дроба, выпущенный из пушки, ударил в колокольню Казанской башни, и государев набатный колокол с тяжким гулом рухнул вниз, пробив в башне полы всех трёх ярусов, разбив находившиеся на них пушки, покалечив и убив многих пушкарей и солдат.

Это послужило для разинцев сигналом к приступу. Пользуясь замешательством осаждённых, они заняли прясло, а многие, самые отчаянные, поспрыгивали вниз и кинулись к воротам, чтобы их открыть и допустить в город всё войско. Но воротной проезд на много рядов был заставлен доверху кулями с мукой и солью, их за день оттуда все не вынести, и казаки подрастерялись. А тут ещё по ним начали стрелять солдаты и стрельцы из-за изб, и совсем плохо казакам стало. С прясла на выручку опустили несколько лестниц, но лезть по ним – верная смерть, пищальники с двадцати саженей мимо не стреляют.

Разин, как услышал, что с его донцами такая беда, так мигом оказался на прясле в полный свой рост. Солдаты и стрельцы вскинули на него пищали, выстрелили, а Степан Тимофеевич успел сигануть вниз.

– Бегите за мной, казаки, пока солдаты пищали заряжают, к наугольной башне! – крикнул атаман и кинулся на Свияжскую сторону. Ворвались казаки в башню, пушкарей и солдат постреляли и порубали саблями.

– Рассыпайте порох и зажигайте всё кругом! – велел Разин. – Остальные прыгайте вниз. Бог всем в помощь!

Казаки посыпались из наугольной башни вниз и почти все остались живы. А Степан Тимофеевич покинул башню последним, когда в ней от дыма уже дышать нечем стало. Ров напротив башни был закрыт насыпью, и Разин побежал к нему, где его высматривал Бумба, и калмык, закрывая атамана собой, быстро вытолкал его за бревновые щиты. Войско увидело Степана Тимофеевича живым и невредимым и так бурно возрадовалось, что, вздрогнув от людских криков, Милославский схватил за рукав полковника Зотова:

– Веди, Глеб Иванович, сюда ещё две роты своих солдат, иначе не выстоим!

– Это они веселятся, что вор Стенька остался жив, – сказал полковник. – А к нам, князь, действительно явилась немалая беда. Теперь они каждый день и ночь будут нас жечь, забрасывая город смольём.

– Что же делать? – растерялся Милославский. – О князе Барятинском ещё и слуху нет.

– За эту ночь надо поправить прясло брёвнами из тех изб, что раскатали.

– Завтра они пушками опять их сшибут.

– А мы ночью эти пушки изломаем, – сказал полковник. – Пошлю свою лучшую роту капитана Мигунова. Они молча сойдут с прясла и забросают насыпь гранатами, а затем разобьют пушки. Мигунов знает, как это сделать.

И в этот день случилось невероятное: супротивные стороны, находясь друг от друга в двадцати-тридцати саженях, не сделали друг против друга ни одного выстрела. В крепости рубили венцы срубов, поднимали их, укладывали на прясла, меняли сожженные венцы наугольной башне, на разинской стороне мужики без отдыха отсыпали вал, подвигая его вершок за вершком к крепости.

К Милославскому без вызова явился стрелецкий глава Бухвостов. Воевода только что отобедал и сидел на лавке.

– Какое лихо тебя принесло? – недобро спросил он, подозрительно оглядывая статного стрелецкого начальника и невольно завидуя его молодости.

– Мелькнула у меня, князь, думка, как загородить город от горящего смолья, что воры мечут к нам через прясла.

– Говори, – разрешил Милославский, но начал слушать голову вполуха: рядом с ним князю постоянно примерещивалась Настя.

– А ну, скажи ещё раз, – воевода, отгоняя наваждение, потряс головой.

– На Москве, если тебе, князь, то неведомо, от близкого огня ставят защиту из мокрых парусов. Тогда искры и головёшки не попадают на ещё целую избу или другое строение.

– Вот как? – заинтересовался Милославский. – Из чего же те паруса делают?

– Между двух жердин натягивают мокрую ткань и ставят, где надо.

Воевода кликнул дьяка Ермолаева, и Бухвостов довёл до того свою затейку.

– Есть в белом амбаре парусная, для стругов, тканина, аршин за триста будет.

– Вот и отдай её всю голове Бухвостову, пусть наделает мокрых парусов!

– Отдать можно, только… – дьяк закусил нижнюю губу. – Только пусть голова даст мне поручную запись.

– Не дам! – решительно заявил Бухвостов. – Тогда её перемеривать нужно, не по мне глотать амбарную пыль.

Ратные люди встали в затруднение, которое перед ними воздвиг приказной московской выучки.

– Я волен идти, воевода? – сказал Бухвостов.

– Постой, голова! – Милославский простер перст в дьяка. – Пиши, Ларион, что сегодня от воровского приступа сгорел белый амбар со всем добром, что там лежало!

– Как сгорел? – переспросил Ермолаев.

– Сгорел, и даже золы не осталось, всю ветром разметало! – подтвердил Милославский. – Иди, Бухвостов, и бери, что тебе для дела нужно. Как сделаешь, зови!

Отпустив служилых людей, Милославский опрокинулся на лавку и закрыл глаза, пытаясь хотя бы задремать, но в обоих глазах опять занозой встала Настя, сияющая зазывной улыбкой из-под прядей волос, распущенных по всему, до сдобно-румяных ягодиц, телу. Воевода сглотнул сладкую слюну и перевернулся на другой бок, и привиделось то же самое, только ещё более знобяще – медовое и такое явное, что он далее не улежал, встал с лавки и кликнул денщика.

Петька с опаской приблизился к своему господину: в последние дни тот стал драчлив и щедр на затрещины.

– Что, раззява! – свирепо проворчал Милославский. – Упустил поломойную девку, как её теперь от родителя, воротника Федьки Трофимова, вынуть?

– Я на колени перед ней вставал, – забормотал Петька. – А она, воевода-милостивец, уперлась и говорит, что за просто так не вернётся. И отец её, Федька, тоже гундел о какой-то обиде.

– А нитка жемчуга, что я тебе давал?

– Кинула её в грязь, скажи, говорит, воеводе, что я теперь в золотой да алмазной цене.

Милославский от этих слов поморщился, как от зубной боли.

– Где жемчуг?

Петька вынул из-за пазухи украшение, воевода схватил его, поднес к свету и оглядел каждую жемчужину.

– Отвернись к двери.

Узорным ключиком Милославский открыл замок сундука, вынул кованую серебряную коробку, вздыхая, стал перебирать драгоценности. Из всех взял шейное золотое ожерелье с вкрапленными в него алмазами, оглядел его, завернул в бархатную тряпицу и отдал денщику.

– Ступай, Петька, за Настей, и без девки не возвращайся!

Настя, вся пылая обидой, выбежала на крыльцо и так громко захлопнула за собой дверь, что проходившие мимо солдаты схватились за оружие. Затем увидели ту, кто их переполошил, и один из них восхитился:

– Вот девка! Она не только в воеводском доме хозяйка, но и над гостем Твёрдышевым начальник!

– Эй, Настя! – позвал её другой ратный. – Айда с нами на прясло, скучать не будешь!

Девку душили слезы обиды, и она смолчала. Затем повернулась, плюнула на твёрдышевский порог и медленно пошла к Крымским проездным воротам, не обращая внимания на проливной дождь. От свияжского прясла тянуло едким чадом, земля залывела, вода заливалась в короткие сапоги, и Настю охватила ознобная дрожь.