Алессандро Мандзони - Обрученные

«Кто знает, — раздумывал он, — удастся ли мне устроиться? Найдётся ли работа, как бывало в прошлые годы? Ну, ладно, Бортоло ко мне расположен, он хороший парень, заработал деньгу, звал меня столько раз, — он меня не оставит. А потом, ведь само провидение помогало мне до сих пор. Поможет оно мне и в будущем».

Меж тем аппетит, уже некоторое время дававший о себе знать, возрастал с каждой пройденной милей. И хотя Ренцо, чувствуя его, прикинул, что, пожалуй, можно было бы без большого ущерба потерпеть оставшиеся две-три мили, однако, с другой стороны, он подумал, что не так-то удобно явиться к кузену словно какой-то нищий и сразу же заявить ему: «Дай-ка ты мне поесть». Он вытащил из кармана всё своё богатство, перебрал его на ладони и подсчитал. Не бог весть какая для этого потребовалась арифметика, но всё же подкрепиться хватило бы. Он вошёл в остерию заморить червячка. И действительно, когда он расплатился, у него осталось ещё несколько сольди.

Уходя, он заметил у самой двери, — и чуть было не споткнулся, — двух женщин, скорее растянувшихся на земле, чем сидевших. Одна была уже в летах, другая помоложе, с младенцем на руках, который, тщётно пососав обе груди, плакал навзрыд. Смертельная бледность покрывала их лица, а рядом стоял мужчина, в лице и фигуре которого ещё чувствовались следы былой силы, обескровленной и почти истощённой длительным недоеданием. Все трое протянули руки навстречу человеку, выходившему из остерии с бодрым видом и твёрдым шагом. Никто из них не проронил ни слова. Да разве какая угодно мольба могла бы сказать больше?

«Такова, видно, воля провидения», — подумал Ренцо. Он опустил руку в карман, вынул оттуда свои последние сольди и, положив их в протянутую руку, что была поближе, двинулся дальше.

Трапеза и доброе дело (ведь мы состоим из тела и души) привели его в более радостное и бодрое настроение. Во всяком случае, расставшись таким образом с последними деньжонками, он вдруг почувствовал такую уверенность в будущем, какую он вряд ли ощутил бы, попадись ему на дороге вдесятеро больше денег. Ведь если уж провидению было угодно поддержать в этот день бедняков, обессилевших на дороге, сохранив последние гроши какого-то чужеземца, беглеца, неуверенного в своём завтрашнем дне, — как же может быть, чтобы в беде оно покинуло того, кого избрало своим орудием, кому дало столь живое, столь действенное и столь решительное напоминание о себе? Таковы были приблизительно мысли нашего юноши, только, пожалуй, не столь ясные, как это удалось выразить нам. Весь остальной путь он мысленно перебирал свои дела, и ему казалось, что всё ему благоприятствует. Голод скоро кончится. Ведь урожай снимают каждый год. А пока что у него есть кузен Бортоло и умелые руки. Кроме того, дома осталось немного денег, пусть их перешлют ему сюда. С ними можно, с грехом пополам, перебиться со дня на день до наступления лучших времён. «А когда, наконец, они вернутся, — продолжал мечтать Ренцо, — опять наступит горячая пора: хозяева наперебой будут гоняться за миланскими рабочими, которые лучше всех знают своё ремесло. Миланские рабочие задерут нос: кому нужны умелые люди, тот пусть и платит хорошо; заработки пойдут такие, что на одного хватит с лихвой, кое-что сумеешь даже отложить на чёрный день, тогда и напишешь женщинам, чтобы они приехали… А впрочем, зачем же ждать так долго? Разве нельзя нам с небольшими сбережениями устроиться уже в эту зиму? Вот мы и заживём тут. Курато есть повсюду. Приедут мои милые женщины, и мы возьмёмся за хозяйство. А какое удовольствие прогуливаться по этой самой дороге всем вместе! Добраться в повозке до самой Адды и пополдничать на берегу, именно на берегу, и показать женщинам место, где я садился в лодку, терновую заросль, через которую я пробирался, и место, где остановился посмотреть, не видать ли где лодки».

Он подошёл к селению, где проживал его кузен. Ещё издали, прежде чем переступить порог, он заметил высоченное здание со многими рядами больших окон. Он узнал прядильню, вошёл и, среди грохота падающей воды и колёс, громким голосом спросил, нет ли здесь некоего Бортоло Кастаньери.

— Синьора Бортоло? Да вот он!

«Синьора? — хороший знак», — подумал Ренцо и, увидев кузена, побежал ему навстречу. Тот обернулся, узнал юношу, подошедшего со словами: «А вот и я». Пошли ахи и охи, оба всплеснули руками и бросились обнимать друг друга. После первых приветствий Бортоло отвёл нашего юношу подальше от шума машин и от глаз любопытных в другую комнату и сказал ему:

— Я рад тебя видеть; но ты чудак! Ведь сколько раз я тебя звал, а ты всё никак не хотел приезжать; теперь же ты попал в несколько трудную минуту…

— Сказать тебе по правде, я ведь ушёл не по своей воле, — сказал Ренцо и в немногих словах, сдерживая волнение, поведал свою печальную историю.

— Да это совсем иное дело, — сказал Бортоло. — Бедный Ренцо! Но раз ты рассчитываешь на меня, я тебя не оставлю. Конечно, сейчас спроса на рабочих нет, — наоборот, всякий с трудом держит своих, чтобы только не растерять их и не свернуть дела. Впрочем, хозяин меня любит, да и деньги у него есть. И, знаешь ли, не хвастаясь, могу сказать, этим он главным образом обязан мне: у него капитал, а у меня — немного уменья. Я — за главного мастера, понимаешь? Ну, а затем, сказать по правде, я у него на все руки… Бедняжка Лючия Монделла! Я её помню, словно это было вчера, — славная девушка! В церкви всегда такая степенная, а когда, бывало, проходишь мимо ихнего домика… Я как сейчас вижу этот домик, почти за околицей, с прекрасным фиговым деревом, которое свешивается через изгородь…

— Не надо, не надо, Бортоло, прекратим этот разговор.

— Я хотел только сказать, что когда, бывало, проходишь мимо их дома, вечно слышишь, как жужжит мотовило, жужжит себе и жужжит. А этот дон Родриго! Уже в моё время он был на плохой дорожке, а теперь, как вижу, распоясался вовсю, — пока господь не наденет на него узду. Так вот, значит, как я уже тебе сказал, и здесь голод тоже немножко даёт себя знать… А кстати, как у тебя по части аппетита?

— Да я недавно закусывал, ещё в дороге.

— Ну, а насчёт деньжат, как у тебя обстоит?

Ренцо протянул руку, поднёс её к губам и слегка дунул на ладонь.

— Пустяки, — сказал Бортоло. — Деньги у меня есть, об этом ты не беспокойся; скоро, скоро, бог даст, дела поправятся, ты их мне вернёшь, да ещё и себе отложишь.

— Да у меня дома есть малая толика, я попрошу переслать их сюда.

— Отлично, а пока рассчитывай на меня. Господь благословил мой труд, чтобы я делал добро, так кого же мне поддерживать, как не родственников и друзей?

— Я всегда полагался на провидение, — воскликнул Ренцо, сердечно пожимая руку доброму кузену.

— Так, значит, — продолжал тот, — в Милане изрядно пошумели. Сдаётся мне, они все немножко сошли с ума. Слухи об этом, разумеется, дошли и до нас, но мне хочется, чтобы ты рассказал мне всё поподробнее. Да, есть о чём потолковать! У нас, видишь ли, гораздо спокойнее, всё делается более благоразумно. Город закупил у одного купца, живущего в Венеции, две тысячи тюков зерна, — зерно из Турции. Но, знаешь, раз дело идёт о хлебе насущном, не приходится быть слишком разборчивым. Теперь послушай, что же произошло дальше. А произошло вот что: правители Вероны и Брешии закрывают все проходы и заявляют: «Здесь зерно не пропускается». Что же делают наши бергамазцы? Отправляют в Венецию Лоренцо Торре, учёного, да ещё какого! Тот спешно отбывает, получает аудиенцию у дожа и говорит ему: «Что за странная фантазия пришла в голову этим синьорам правителям?» И произносит целую речь, да, говорят, такую речь, что хоть прямо печатай! Что значит иметь человека, который умеет говорить! Немедленно приказ: пропустить зерно; и правители не только пропускают, но даже конвой приставляют к обозу. Как раз сейчас он в пути. И об округе тоже позаботились. Джованбатиста Бьява, бергамазский нунций в Венеции (тоже, скажу тебе, человек!), дал понять сенату, что и деревня страдает от голода. И сенат отпустил четыре тысячи стайо[112] проса. Оно подмешивается в хлеб. А потом, знаешь, коли не будет хлеба, станем есть что-нибудь взамен. Господь бог благословил наш труд… Теперь сведу тебя к хозяину. Я много раз говорил ему о тебе, он примет тебя хорошо. Он настоящий бергамазец старой закалки, натура широкая. По правде сказать, сейчас он тебя не ожидал, но когда он услышит твою историю… А потом, рабочими он дорожит, потому что голод ведь пройдёт, а дело останется. Однако прежде всего надо тебя предупредить об одной вещи. Ты знаешь, как они называют здесь всех нас, тех, что из Миланского герцогства?

— Как же?

— Простофилями.

— Не очень-то лестное прозвище!

— А вот называют же! Тому, кто родом миланец и хочет жить у бергамазцев, приходится с этим мириться. Назвать миланца простофилей для них всё равно, что величать кавалера вашим сиятельством.

— Я думаю, они позволяют себе называть так того, кто это терпит.