Лион Фейхтвангер - Лже-Нерон

   - Какой внутренней борьбы, - воскликнул он, - стоило мне убить стольких людей, в том числе  и  таких,  которые  мне  были  друзьями  и  более  чем друзьями! Но я думал о величии  империи,  я  совладал  со  своим  сердцем, принес жертву, стер с лица земли заговорщиков. - Он  зажигался,  опьянялся собственными словами, он верил в них, верил в свои страдания и  в  величие своей жертвы, с бешенством обрушивался на преступников, на  представителей узурпатора Тита, на секту бандитов-христиан. Он говорил  с  пеной  у  рта, впадал в исступление, выворачивал себя наизнанку. Он метал громы и молнии, бесился, умолял, проливал слезы, бил себя  в  грудь,  заклинал  богов.  Он закончил:

   - Я не несу ответственности ни перед кем - лишь  перед  небом  и  своим внутренним  голосом.  Но  я  слишком  почитаю  вас,  отцы-сенаторы,  чтобы уклониться от вашего суда. Вы знаете, что именно  произошло,  вы  слышали, почему оно произошло. Судите. И если я не прав, повелите мне умереть.

   Конечно,  ему  не  повелели  умереть,   а   устроили   благодарственное празднество богам в  честь  спасения  императора  и  империи  от  огромной опасности.

   Кровавая ночь возымела на сенат и  на  народ  именно  то  действие,  на которое заранее рассчитывали Кнопс и Требон. Деяние Нерона,  мгновенное  и страшное, вызвало ужас, благоговение, удивление. "Одним махом",  -  сказал Кнопс, характеризуя свои и Нерона действия, и слова "одним  махом"  играли отныне большую роль в словаре населения Сирии.

   Оправившись от первого испуга, толпа еще больше стала любить и почитать Нерона за его энергию и мрачное великолепие, она забывала растущую  нужду, ослепленная величием своего императора.  Только  теперь  поняла  она,  что хотел сказать Нерон мрачным символом всадника  на  летучей  мыши.  Летучая мышь - отвратительное  исчадие  ночи  -  это  было  единственное  средство передвижения, при помощи которого власть могла вознестись к небу.

   Толпа это почувствовала и одобрила, и, когда двадцать  первого  мая,  в положенный срок, состоялось освящение барельефа на скале, она с ликованием приветствовала,  полная  благоговейного  трепета,  того  человека,   черты которого на вечные времена были  запечатлены  на  скале  в  исполинском  и весьма реалистическом виде.

   Во всем мире кровавая ночь  вызвала  негодование.  Но  оно  длилось  не долго.

   Император Тит в своем дворце на Палатине  вначале  не  осуждал  Нерона. Хотя его называли и сам он себя называл  "радостью  человечества",  но  он знал, что невозможно дать людям счастье без применения насилия. Он  сам  в качестве полководца участвовал в двух войнах,  подготовил  государственный переворот, приведший к власти его отца, посылал на казнь многих людей и не слишком высоко ценил человеческую жизнь. И все же, когда  он  просматривал  список убитых, лицо его исказила гримаса отвращения. Он  нашел  имя  Кайи,  нашел имена других, которые были убиты  только  из  личного  тщеславия  и  жажды мести, обуревавших авторов списка. То, что этот мелкий негодяй и его сброд натворили в Междуречье, было лишь в ничтожной части политикой,  в  большей же своей части - взрывом злобного безумия. Император Тит тихо, с  глубоким отвращением, произнес:

   - Мелкая рыбешка - и так воняет!

   Секретарь Тита передал эти слова дальше. И  с  тех  пор,  если  человек мелкого пошиба получает в руки власть над широкими массами и  сеет  вокруг себя зло, обычно говорят:

   - Мелкая рыбешка - и так воняет!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПАДЕНИЕ.

1. НАГЛАЯ ПЕСЕНКА

   Однако не в этой кровавой ночи усматривают современники начало  падения Нерона-Теренция, а в явлении куда более  незначительном,  даже  совершенно неприметном - в маленькой песенке. "Боги сразили мужа  Максимуса-Теренция, называвшего себя Нероном, его же собственным орудием, - пишет  историк.  - Искусство его, заключавшееся в декламации и пении, вознесло  его,  но  пал он, споткнувшись о маленькую песенку".

   Кто сочинил эту песенку и кто спел ее в  первый  раз,  неизвестно.  Она появилась как-то вдруг, дерзкая  песня,  каких  на  Востоке  было  тысячи, меланхолические,  насмешливые,  арамейские  строфы.  Свойственная   песням жителей пустыни монотонность мелодии, или, точнее, напева, придавала  этой песне особую наглость и насмешливость. Слова ее были такие:

   Горшечник изготовил штучку,   Здоровеннейшую штучку,   Пошла та штучка в ход.   Малютка Акта к нам явилась,   На штучку сразу же воззрилась,   Но штучка в ход нейдет!   Горшечнику бы жить с горшками   И с кувшинами,   А не с царями.   Горшечнику, коль невдомек,   Какой его шесток,   Его проучат, дайте срок,   Кто мал, а кто высок.   А потому, горшечник мой,   Ты подожми-ка хвостик свой,   Нагрянет император твой,   Ты только пискнешь.   И тут конец тебе придет,   И прахом штучка вся пойдет.   И ты повиснешь.

   Под аккомпанемент цитры и барабана она звучала особенно эффектно, но  и без аккомпанемента она легко запоминалась.  Ее  мелодия  была  изыскана  и вместе с  тем  проста,  нечто  вроде  рабского  напева,  но  с  крохотными циничными, двусмысленными паузами, например, перед "штучкой".  И  затем  - конец. Конец как-то так меланхолически и нагло повисал в воздухе, что  все то печальное, жалкое, обреченное  на  гибель,  что  скрывалось  во  взятом напрокат императорском великолепии, сразу проступало наружу и так ощутимо, как этого не могли бы сделать самые убедительные доказательства.

   Требон мог запретить пересуды  о  событиях  пятнадцатого  мая,  он  мог жестоко расправляться с людьми за всякие словесные  поношения  императора, но не мог же он запретить, например, эту крохотную, нахальную паузу  перед "штучкой" или помешать тому, чтобы песня  эта  меньше  чем  в  две  недели завоевала всю страну. Все, и  говорившие  и  не  говорившие  по-арамейски, знали слова этой песенки. Стоило лишь промурлыкать два-три такта, и каждый уже знал, что хочет сказать собеседник, злобно, жестоко ухмылялся и  думал свою думу.

   Популярность этой песенки объяснялась тем, что положение в Междуречье и в той части Сирии, которая управлялась Нероном, становилось все хуже. Ночь на пятнадцатое мая укрепила, правда, престиж  существовавшего  режима,  но хозяйственного положения страны она не улучшила.  Хлеба  стало  меньше,  а сладости и вовсе исчезли. Вдобавок росло озлобление, вызываемое произволом ставленников Нерона, насилиями Требона, Кнопса и их помощников, милостями, которыми осыпал император  небольшую  клику  приближенных  за  счет  всего населения. Песня о горшечнике нашла отклик в ушах и сердцах всего  народа. Ее пели на улицах больших городов:  Самосаты,  Эдессы,  Пальмиры,  Апамеи, Лариссы. Пели ее лодочники, бороздившие реки Евфрат и Тигр, пели крестьяне и рабы, которые пахали, сеяли и снимали урожай, пели  ремесленники  и  те, кто работал на  мануфактурах  у  предпринимателей,  прачки  у  колодцев  и играющие на улицах дети, пели бедуины в пустыне и те, которые подстерегали эти караваны, чтобы напасть на них и разграбить.

   Это была маленькая песенка, песенка о горшечнике, но что-то в ней  было такое, что она не на шутку подтачивала  устои  нероновского  царствования. Правда, императора восторженно встречали, где бы он ни появлялся.  Но  кто внимательно прислушивался, тот мог уловить сквозь  возгласы:  "О  ты,  наш добрый, наш великий император Нерон", - нахальные стишки:

   Горшечнику бы жить с горшками   И с кувшинами,   А не с царями.

   И конец, так печально, так смешно, так жалко и так  злобно  повисший  в воздухе:

   И ты повиснешь...

2. ЗАНАВЕШЕННЫЙ ЛАРЬ

   Губернатор Цейон музыкальностью не отличался. Однако в ожидании  гонца, который должен был доставить ему с только что прибывшего корабля почту  из Рима, он напевал без слов песенку о горшечнике. Обутый в котурны сенатора, в тяжелой, украшенной пурпурными полосами мантии, он  сидел,  напряженный, прямой, за  письменным  столом  и  мурлыкал  про  себя  нахальную,  глупую песенку.

   Цейон  был  неузнаваем.  Подавленность,  летаргия   последних   месяцев исчезли. Получив сообщение о событиях  пятнадцатого  мая,  он  впервые  за долгое время дернулся и выпрямился. Как и князья Востока,  он  усмотрел  в кровавой ночи акт отчаяния, на который способен лишь человек,  чувствующий приближение конца.

   Правда, с этих пор прошло уже довольно  много  времени,  а  в  пределах царствования мнимого Нерона все еще ничего  не  изменилось.  Больше  того, Нерон-Теренций одержал даже еще какие-то частичные победы в Сирии.  И  все же Цейон был уверен, что закат  Теренция  наступил  и  что  наивный  текст песенки о горшечнике вполне подтверждается теми  сведениями  о  внутреннем положении в Междуречье, которые он получал через своих агентов.