Благовест - Алиса Клима

Вера отпрянула. Слезы душили, но она, не помня себя, вскинула голову:

– Это мы еще посмотрим!

– Ого! – Грязлов обнажил короткие серые зубы. – Ты что, мне угрожаешь?

Вера спохватилась – надо было взять себя в руки. Дело с конюшней нельзя теперь не довести до конца!

– Вам? Я? – вдруг улыбнулась она. – Вы же не считаете меня настолько глупой?

Грязлов прищурился и медленно промолвил:

– Да нет. Ты только косишь под дурочку, а сама шустро эту шлюху Фролову подвинула и под комиссара залезла. Мне нравятся изворотливые, ловкие люди…

– Если вы закончили, я пойду в зал, – равнодушно сказала Вера, с трудом укрощая дрожь.

– Да, лучше иди и занимайся своей галиматьей, – усмехнулся Грязлов. – Последний театральный сезон уходящего года, – бросил он вдогонку и дико, нервно захохотал.

Вера невольно сжала кулаки и влетела в актовый зал. Как он мог?! Как?! Вот о чем хотел поговорить! О своем уходе! Еще месяц-два – и уедет, оставив их на съедение этому прожорливому Минотавру в хрустящих сапогах, этому садисту и преступнику.

Она швыряла стулья, скамьи; потом рухнула на пол и тряслась от безудержных рыданий, раздираемая горем. Сердце будто разлетелось на куски.

Услышав грохот и крики, из библиотеки в зал вбежала Губина. Бросилась к Вере и стиснула ее. Что-то бубнила и покачивалась с ней, поглаживая ее голову, словно пыталась унять баюканьем ужас беспомощного дитяти. Вера периодически вбирала воздух, только чтобы снова зарыдать.

Постепенно в объятиях Губиной она стала затихать.

– Я так не сдамся, – прошептала она, и слезы, теперь безмолвные, горячими дорогами пошли по ее лицу.

– Тише, тише, – шептала Губина. – Чего ты, девочка?

– Люба Степановна, – сказала Вера, отпрянув от Губиной. – У вас есть бумага и ручка? Мне нужно два листа.

– Есть, а ты чего удумала-то? – тревожно спросила Губина.

– Надо кое-что срочно написать, – обретая силы, ответила Вера.

Они прошли в библиотеку, и Вера писала сначала на одном листе, затем, дольше, – на другом, утирая периодически слезы и шмыгая носом.

– Ты – девка ученая, – промолвила наконец Губина, отпивая из своего «нашатырного» бутылька, – но мой тебе совет: не наломай дров. Жизнь загубить легко, а вот вылезти из оврага потом не всем под силу.

Вера молчала и продолжала строчить. Губина протянула бутылек Вере. Поморщившись, та не мешкая сделала глоток.

– Я тоже по юности сплеча рубила, бед наворотила, – продолжала Губина. – Вот и кукую теперь в этой яме. Так и состарюсь с зэками…

– Это не я рублю! – выпалила Вера, не желая услышать Губину. – Да и он не виноват. Он человек, как и мы с вами, подневольный.

Она вернула Губиной ручку.

– Спасибо вам, Люба Степановна, – решительно сказала Вера уже в дверях. – За все спасибо…

Глава 16

Она вышла из библиотеки и, сворачивая и пряча один лист в карман телогрейки, прямиком направилась к Ларионову в избу. Вошла без стука и прошла в кухню. Там никого не было.

Ларионов выглянул из кабинета на шум и увидал Веру, стоящую в растерянности у печи.

– Верочка, ты ко мне? – спросил он радушно.

– К вам, – сухо ответила Вера и протянула лист.

Ларионов сел за стол и прочел бумагу. Он отложил ее в сторону и уже мрачно и грустно изучал Веру. Ей был невыносим этот взгляд – его усталое, изувеченное лицо, глаза полные тоски…

– Что случилось? – спросил он спокойно.

– Вы все прочли, – ответила Вера, теряя уверенность. – Я прошу подать рапорт о моем переводе в другой лагпункт.

– Это я вижу, – сказал Ларионов и вздохнул. – Я спрашиваю, что тебя привело к этому решению.

Вера сверлила его взглядом, начав сомневаться в себе и в своих выводах.

– Ни для кого не секрет, что вы будете в какой-то момент переведены из лагпункта, – решила все-таки напрямую сказать она. – Я не хочу оставаться тут под командованием этого мерзавца.

– С чего ты взяла, что он будет тут командовать? – так же спокойно спросил Ларионов.

– Ни с чего, – буркнула Вера, сжимая пальцы рук. – Это вероятность, которую я не хочу дожидаться.

– Вера. – Ларионов вдруг поднялся и прошелся к печи. Он недолго смотрел на угли и потом приблизился к Вере. – Ты можешь успокоиться и выслушать?

Вера стояла, потупив взор.

– Посмотри на меня. – Ларионов взял ее за плечи, и она нехотя подняла глаза. – Просто потерпи еще немножко. Доверься мне, прошу тебя. Я обещаю, что ты никогда – слышишь, никогда! – не останешься наедине с Грязловым. Ты веришь мне, Вера?

Вера отвернулась в мучениях.

– Если жизнь сложится так, что я вынужден буду покинуть лагпункт до тебя, Грязлов отправится прямиком на радугу – так яснее? – сказал он строго, но нежно.

– Вы что, готовы его пристрелить? – Вера снова подняла на него глаза.

– Ты забыла: я рано научился это делать…

– Нет! – Она вдруг оттолкнула его. – Нет! Нет! Вы говорите не то! Вы не можете пойти под трибунал.

– Успокойся, – твердо приказал Ларионов. – Просто успокойся и погоди немного. Если ты не веришь мне, нет ни в чем смысла для меня…

Вера смотрела перед собой. Что происходит с ними в этом аду? Почему они бегают по кругу веры и неверия? И этот ад, прежде всего, внутри них самих. Они его создатели и крушители; заложники и освободители; мучители и жертвы; гонящие и гонимые; убегающие и догоняющие. Они и власть, и плебс. А разве где-то на земле люди жили иначе? Циклы – круги – бывают большего или меньшего радиуса, но они неизменно повторяются, ибо имеют замкнутую природу.

Их жизни – маленькие круги. Войны – круги большие. Вот Русь начинает воевать, и русских клеймят. Вот на Россию идут с войной, и уже русским сострадают. Но вчера еще их осуждали.

В их жизнях, как в войнах народов и континентов, нападающий и виноватый мгновенно обращался в убегающего и жертву. Все повторялось в бесконечных вариациях. Но круг не разрывался…

Эти циклы неминуемо связаны с ограниченностью ума людей при его наличии. Иначе разве вращалось бы все по кругу, если бы пробужденный разум был способен за счет опыта закрепляться в эволюции рассудка в новых поколениях и разрывать круг?

Каждое поколение начинает с букваря. Первобытная основа мозга не способна эволюционировать. Но разве не безграничны в то же время божественные резервы человека? Только вот для мозга беда: божественное трудно облекается в слова, не подчиняется логике. И человек, не понимая и