Владимир Корнев - Датский король

— А я и не сержусь нисколько, и не сомневаюсь, что вы как человек благородный исполните мою просьбу. — Она действительно не сердилась, только было жаль, что Евгений Петрович не хочет присутствовать при дарении созданного им шедевра.

Тем временем мотор притормозил возле дома Ксении.

— Приехали-с, ваше сиятельство! — сообщил шофер.

Прощаясь с дамой, князь приложился к восхитительным пальчикам, но под конец не сдержался, сказал в сердцах:

— Не выходят у меня все-таки из головы сегодняшние чудеса. Кто-то нарочно опрокинул свечку в гримерной, и пачку испачкали вам назло! Я столько подлости видел в жизни и давно уже не верю в такие совпадения. По-моему, все дело в зависти… У вас ведь есть враги в театре, мадемуазель Ксения?

— Помилуйте, какие враги! — Ксения протестующе замахала руками.

— Ну, завистники-то наверняка имеются, возможно, кто-то на подозрении…

Балерина смутилась всего на какое-то мгновение и ответила твердо:

— Нет! Не думаю и думать не желаю. Пустое все это, князь.

— Да вы только послушайте, что пишут газеты о той же Коринфской! И так заслужила дурную репутацию в России из-за бесконечных скандалов, а тут я своими глазами прочитал, что в Париже, потакая дурным нравам публики, она раздевалась донага и в таком виде скакала по сцене. Представьте, успех превзошел шаляпинский! Не удивлюсь, если в следующий раз она шокирует зрителей, скажем, жонглированием пудовыми гирями. Ха-ха-ха! Говорят, у нее много помощников в зале. Например, бытуют слухи, что когда она не смогла выполнить фуэте во втором акте «Лебединого», то один из этих наемных поклонников отвлек внимание зала искусной симуляцией приступа эпилепсии.

На все эти коммеражи[164] Ксения, поморщившись, незамедлительно отреагировала:

— Князь, я терпеть не могу сплетен. Имейте это в виду и в будущем избавьте меня от выслушивания подобных гадостей.

VI

Выбор храма для драгоценной жертвы был сделан Ксенией Светозаровой без малейших колебаний: «Конечно, единоверческий на Николаевской! И престол соответствующий, и бабушке на небесах радость, и отец Михаил одобрил бы — дай ему Бог скорее побороть недуг! Потом надо будет написать Кате в Шамордино: пусть знает, что не забываю юность, дружбу нашу, вечерние стояния у Николы…»

О пожертвовании она сообщила настоятелю, пожилому протоиерею, в субботу на вечерней исповеди. Батюшка довольно поглаживал бороду, согласно кивал, одобрительно окал, выдавая речью уроженца северных губерний.

— Вот и хорошо, матушка. Это правильно, что строгой веры держитесь, а мы ведь не раскольники — у нас все чин но чину, как в любом храме, разве только благостней. После Литургии, после Причастия посмотрим, что за образ такой дивный явлен, помолимся соборне. Господь всякую жертву чистых сердцем благословит и примет. А ваше сердце зрю — голубиное.

В тот же вечер Ксения телефонировала «дарителю» Евгению Петровичу. Он оказался, как всегда, пунктуален: еще не кончилась Евхаристия, а «Никола» уже был перевезен из театра в церковь. Воскресный прием нового образа соответствовал рангу столь чтимого святого. И причт, и прихожане, разумеется, смогли по достоинству оценить мастерское письмо, великолепную ювелирную работу, богатство ризы.

— Спаси Господи! От вашего дара, матушка, и храм теперь преобразится, — расчувствовался отец настоятель, никогда не испытывавший такого благоговения перед иконами нового письма.

Стройный хор пропел многолетие щедрой жертвовательнице. Ксения даже расплакалась: все прошло так, что лучше и придумать было трудно. Она пожалела лишь об отсутствии князя: «Ведь это он достоин чествования, он подлинный творец и должен сейчас стоять здесь, слышать похвалы… Мне-то — за что такая честь? Призри, Боже, на труды раба Твоего Евгения, смягчи его сердце, суету искусительную отведи от него!»

Дома Ксения предалась воспоминаниям, самые сокровенные мечты закружили ее в своем чудесном, сказочном водовороте. Она плакала, плакала от предчувствия чего-то светлого, нового, что вот-вот должно было войти в уже ставшую привычной чопорную жизнь балетной примы. Только сон успокоил ее.

VII

Арсений давно уже не был на исповеди, не причащался. «Пожалуй, с Великого четверга!» — соображал он, напрягая память. Он понимал необходимость участия в Таинстве и чувствовал, что душа близка к отчаянию. просто превратилась в клубок противоречий.

Все это накопилось, в основном, за последние месяцы, но что-то вязкое, рутинное мешало Десницыну собраться с мыслями, настроиться на единственно верную ноту и прийти со своими бедами к священнику, готовому выслушать, дать совет, освободить от тяжкого темного комка, что все набухал и набухал и мог вот-вот взорваться и сломать, обескровить самого Арсения. Все, на что решался художник, — молиться, ставить свечи, изредка подавать поминальные записки и вскоре, часто не дожидаясь конца службы, покидать храм. Раньше он не замечал за собой такого. Смятение, житейские тревоги покидали его только возле алтаря, намоленных икон, а теперь это помогало все реже и реже. И еще было одно гнетущее ощущение: словно бы некто медленно, исподволь подчиняет его своей воле! А тут еще образ Николы, написанный, как считал Арсений, в большом искушении.

«Сам того не желая, я оскорбил Святого Угодника!» — эта мысль постоянно пульсировала в мозгу, не давала покоя. Наконец наступил день и час, когда измученный художник заставил себя идти в церковь. Он не читал покаянные каноны, просто решил для себя самое важное: что же сказать батюшке и где исповедаться. «Это возможно только в храме, посвященном Святителю Николаю».

До Кузнечного Арсений добрался пешком, минуя полгорода. Как шел — почти не помнил, все время глядел себе под ноги, так что перед глазами мелькали то булыжник, то деревянные торцы. Голову поднял только на углу Николаевской: пятикупольный храм, классический портал; густой колокольный звон, уносящийся в облака. Перекликались колокольни, звонницы: у Богородицы Владимирской, у ближней Троицы и Знаменья, у Крестовоздвиженской и Покрова, что на Боровой за Обводным. Словом, по всей округе призывали ко всенощной. У Арсения от такого многоголосья даже голова закружилась. Молодой прихожанин-единоверец, с виду приказчик какой-нибудь лавки, подхватил его под локоть.

— Худо вам, господин хороший? Помочь чем?

Десницын сделал глубокий вдох:

— Благодарю. Ничего не нужно.

Приказчик пожал плечами, скрылся за церковными дверями.

Художник стоял перед храмом как вкопанный. Впервые за последние месяцы его не подмывало уйти невесть куда, не клонило в сон, не казалось, что священное действо происходит где-то в отдалении, а он лишь присутствует как зритель в зале — печальный либо безучастный к сути происходящего. Теперь он опять чувствовал себя участником таинства, душа опять открывалась навстречу бытию и его Творцу. Надежным, согревающим светом горели лампады, семисвечник на престоле, видневшийся через раскрытые Царские врата; торжественно покойно перетекая друг в друга, звучали возгласы дьякона и священника, и земля уже не колыхалась под ногами Арсения, как по дороге в храм, а снова обрела твердость палубы ковчега Вечного Спасения, плывущего в безбрежном житейском океане. Служба была долгая, но Арсений совсем не утомился, наоборот, совершенно утвердился в намерении исповедоваться. Огни на престоле погасли, Царские врата закрылись, но тут из алтаря вышел священник в черном подряснике с бронзовым распятием в руках и произнес проповедь. Пастырь говорил о великом подвиге смиренного служения Богу тех святых, «чья память ныне совершалась», о тяготах, искушениях и муках, сопровождавших их земной путь, и о всемогуществе Господа, причислившего их к ангельскому лику за гробом. Он призывал слушавших его прихожан следовать примеру Божиих угодников, уподобиться им в терпении мирских тягот: «Несть испытаний, возлюбленные мои, иже не от Бога нам посылаемы бывают и все скорби даются по силам нашим. Воистину претерпевший до конца спасется!»

«Значит, происходящее со мной тоже от Бога? Звонцовские заказы, эпопея с портретом, все эти совпадения от Всемилостивого Бога?! Но почему сама любовь, в которой ни корысти, ни похоти нет, почему она так мучительна?» — недоумевал художник.

Он пристроился к длинной веренице людей, уходящей в боковой придел, где батюшка уже выслушивал произносимые шепотом откровения страждущих духом. Многие исповедники молча ждали, когда наступит их черед, кто-то бормотал покаянные молитвы. Стоявшая перед Арсением женщина в кружевном черном платке держала в правой руке раскрытую книжицу, в левой — свечку, почему-то зажженную. Арсений осторожно заглянул к ней через плечо: оказалось, дама читает акафист Николаю Чудотворцу. Художник и не подумал, что в правиле, читаемом перед исповедью, такого акафиста нет, наоборот — подчиняясь какому-то внутреннему порыву, сам зажег свечу.