Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

– С Илиодоркой? – Распутин вскинулся, болезненно поморщился – ему нельзя было делать резких движений. – Никогда!

– За Илиодором стоит большая сила. Одна «Черная сотня» чего стоит… А «Союз Михаила Архангела»! Илиодор не одинок.

– Согласен. «Черная сотня» – большая сила.

– А еще кто?

– Например, Хвостов, нижегородский губернатор.

– Хвостов – тьфу! Это никто, плевок на земле! Я скажу папе – и никакого нижегородского Хвостова не будет.

– Будет другой, такой же… который возьмет да выступит против тебя. А Хвостов не выступает и не выступит…

– Тьфу! Что ты предлагаешь делать?

– Тебе надо окончательно переманить Хвостова на свою сторону. Чтобы он тебе не врагом был, а другом.

– Да Хвостов мне не враг. Он – никто, нуль. Ни то ни се…

– А должен быть другом, помощником, – терпеливо, будто ребенку, постукивая посохом по камню, горбато проступающему из земли, втолковывал Варнава. – Ты будешь должен сунуть ему пряник. Он за него схватится и будет твоим навсегда, на всю жизнь. Понял арифметику?

– Чего уж тут непонятного? – Распутин не выдержал, усмехнулся, жестко сощурил свои водянисто-пивные глаза. – Раз он связан с Илиодоркой, то, значит, через него можно выйти на этого сумасшедшего монаха, кинуть в горло пачку денег и заставить его замолчать. Так?

– Так, – подтвердил Варнава.

Тяжело вздохнув, Распутин прислонил руку к продырявленному животу, погладил его, словно бы утишая боль, глянул на светлеющую за деревьями пьяную Обь, сжал свободную руку – правую – в кулак. Илиодор, когда гостил у него в селе Покровском, выкрал из сундука «царицкины» письма. Если эти конверты с посланиями пойдут гулять по белому свету – будет большая беда. Он снова вздохнул: головы тогда не сносить.

– А что, может быть, это и выход, – подумав, произнес Распутин. – И насчет пряника мысля хорошая, и насчет Илиодорки. Хоть Илиодорка и мерзопакостен, как ободранная лягушка, но я зла на него не таю, и если можно с ним разойтись мирно – мирно и надо расходиться. Ты, отче, за Хвостова головой готов ручиться?

– Готов и головой.

– Тогда надо бы с ним повидаться и это дело обстоятельно обкашлять.

– Что-что, а это дело я устрою мигом, – пообещал Варнава, – и сам буду присутствовать при разговоре. А ты постарайся, Григорий, приласкай все-таки Хвостова, сделай его своим. Мужик он нужный, такие на дороге не валяются.

Разговор тот Распутин запомнил крепко, поскольку Варнава был не только его другом – был человеком, которому он верил так же, как самому себе, и вот сейчас, спустя некоторое время, настала пора действовать.

«Ну что ж, значит, решено, – сказал Распутин себе, немо шевельнул губами и, оглянувшись на икону, перекрестился. – Хвостова – в министры, Белецкого – в товарища – только надо, очень надо с Хвостовым повидаться. В первый раз он впечатления не произвел, если не сказать хуже – впечатление было плохим».

Распутин начал действовать. Главное для него было вновь оказаться рядом с царем. Царь в эти дни находился не в Петрограде – продолжал пребывать в Барановичах, в Ставке.

«Старец» несколько раз говорил по телефону с царицей, Александра Федоровна была грустна, жаловалась на недомогание, на то, что повзрослевший за каких-то три-четыре месяца наследник также неважно себя чувствует. Война подкинула много новых дел: царица занялась организацией госпиталей и санитарных поездов – Распутина к себе, в Царское Село, не приглашала, поскольку дома не было хозяина, а без хозяина гостей принимать не принято. Распутин это понимал, терпеливо покашливал в кулак да бубнил в телефонный рожок разные успокаивающие слова.

Ангелина Лапшинская была права, заявив Распутину, что «свято место пусто не бывает»: место секретаря, теперь уже постоянно, занял Арон Симанович. Вообще-то, имя Симановича было не Арон, а Аарон, но слишком уж вычурно звучали для русского уха два «а», стоящие в начале имени, прилипали к языку, будто два леденца, поэтому Симанович выправил себе новый паспорт, сократил свое имя на одно «а» и очень быстро сделался для Распутина незаменимым человеком.

При Попыхаче Распутин вообще перестал считать деньги, он не знал, что это такое, точнее, что такое нехватка денег, – он жил как при коммунизме, ни в чем себе не отказывал, не ведал, что такое очереди за хлебом и сахарные карточки; если ему требовались деньги, то их ему тут же приносили. Причем приносили в чем угодно, даже в помойном ведре, ставили к ногам: «Пожалуйста! Можете хоть лопатой есть!»

Впоследствии Симанович написал: «Жизнь Распутина требовала громадных сумм, и я всегда их доставал». А денег Симанович действительно мог достать много, поскольку за ним стояли известные богачи: Рубинштейн, Гинцбург, Соловейчик, Каминка, Манус и другие <cм. Комментарии, – Стр. 223…известные богачи…>. Не только в Петрограде, в других городах – тоже, деньги он мог добыть где угодно, даже в уссурийской тайге, где нет ни банков, ни бирж, ни богатых деловых людей – только кабаны да тигры.

Через некоторое время, как-то утром, страдая от жестокого похмелья, что было для Распутина весьма редко – «старец» никогда не маялся головной болью, – Распутин выпил из бутылки кислых суточных щей, вытер рот подрагивающей рукой и сказал:

– Симанович, ты хороший секретарь!

– Лучше Лапшинской? – не удержался от вопроса Арон.

– Лутче, – ответил Распутин. – Прикажи-ка Дуньке, чтоб еще одну бутылку этой пакости принесла. Очень уж хорошо кислое пойло приводит в чувство.

Симанович улыбнулся и вышел из комнаты. Способ похмеляться холодными суточными щами изобрели в старые времена – еще тогда научились наполнять здоровенные, черного стекла бутылки, оставшиеся после лихого застолья, суточными щами, самим бульоном, крепко затыкали их пробками и опускали в подвал, в прохладу. В бутылках щи настаивались не хуже шампанского и мигом приводили в чувство любого, даже самого выдающегося, питока, быстро снимали головную боль, быстро убирали железную тупость в желудке, колики в кишках и похмельное остолбенение.

Дунька принесла тяжелую, влажно поблескивающую черную бутылку, аккуратно держа ее двумя руками, с выражением робости и уважения на лице. Протянула «старцу».

Тот, уже малость пришедший в себя, ловко хрястнул кулаком по донышку бутылки, вышибая пробку, проворно заткнул пальцем горло, чтобы не пролилось ни единой капли, и ввинтил бутылку в черный жадный рот. Кадык, будто мотор, с хлюпаньем заработал у него: вверх-вниз, вверх-вниз, скользя под поросшей черным волосом коже шеи, бутылка вскоре опустела, и Распутин поставил ее на пол. Глянул на Симановича, вновь появившегося в проеме двери.

Сказал с ухмылкой:

– Тебе, Арон, мучений русского человека не понять.

– Не понять, – согласился Симанович, – куда уж мне!

– Хорошее дело придумали наши деды. – Распутин пнул босой ногой опустошенную бутылку. – Пить они умели по высшему разряду. И как я раньше об этом пойле не знал? А? Ну, чего там у нас на сегодня?

– Утренний прием. Народ уже собрался.

– Утреннего