Государи Московские: Святая Русь. Том 1 - Дмитрий Михайлович Балашов

чести меня не лишай! Пущай мечом, как воин, как муж потят буду!

Слова эти, последние, были переданы великому князю. И князь обещал. И исполнил обещание свое.

– И еще одно, – говорит, потупясь, Иван, – грамотку вот приготовил, сыну, Федору… Хошь, прочти! Тайностев нету никаких. Прошу сына за меня не мстить… Пущай Господь… Передашь?

– Передам! – отвечает, супясь, Кошка и не глядит, не может поднять глаз.

Кучково поле все до края заполнено народом. Пришла, почитай, вся Москва. Ивана привезли на телеге. Подняли на плаху. Он попросил снять, напоследях, оковы с рук. Приложился ко кресту, сурово и широко осенил себя крестным знамением.

– Прощайте, люди добрые! Прощай, народ московский! – сказал. Громко, на всю площадь. И сам лег на плаху. Под меч, не под топор. И суровый палач поднял двумя руками княжеское оружие и, с выдохом, опустил, и гордая голова, отвалясь, упала в корзину, а тело дернулось, поливая кровью помост.

А площадь – плакала. Молчали и плакали все. «И бе множество народа стояще, и мнози прослезишася о нем и опечалившася о благородстве его и о величествии его», – писал позднее летописец, вспоминая картину скорби, такой согласной и полной, точно люди не одного лишь своевольного боярина, но целую эпоху, целую пору времени, само прошлое свое провожали и погребали вместе с ним.

После казни Дмитрий никак не мог найти себе места. Шли дни, наваливали государственные дела, а он чуял, что из него как будто бы что-то вынули и он теперь точно деревянная кукла. Была многолетняя ненависть, но и в ненависти той была жизнь, было биение горячей крови. Он не мог поглядеть в глаза свояку Микуле, он, выслушивая бояр, ловил себя на том, что временами не слышит ничего. В нем день ото дня росло и ширилось чувство греха и непоправимости содеянного.

Ивана Васильича Вельяминова казнили тридцатого августа, а одиннадцатого сентября умер скоропостижно сын князя Дмитрия, Семен. И он, и Дуня подумали об одном и том же.

Испуганный князь вызвал Сергиева племянника Федора Симоновского, валялся в ногах, просил стать княжеским духовником, просил извинить, что лихо помыслил на него с Сергием.

Федор знал, подымая, успокаивая и благословляя князя, что это приступ горя и, быть может, испуга после казни Вельяминова и скорой гибели сына, что горе пройдет, а испуг окончится, но обещал бывать, причащать и исповедовать князя, повелев, однако, вызвать попа Герасима с Лача-озера и расспросить по-годному, ибо един грех непростим: предательство веры христианской. И Дмитрий обещал, и обещал многое иное, просил Сергия основать, князевым рачением, новый монастырь, «где восхощет», и молить Господа, да сохранит жизни невинным детям его!

Глава тридцать девятая

Пышная осень доцветала багряной листвою дерев, гроздьями созревшего винограда. Грудами перца, навалами яблок (уже вступили в пределы Крыма) полнились скрипучие маджары местных жителей, не то готов-татракситов, не то еще кого, не то пленных русичей – издали не разберешь. Долгий владычный караван тянется по степи. Шагом идут кони, поскрипывают, качаясь, подвешенные меж двух иноходцев носилки-паланкин, в котором восседает, полулежа, Митяй. Все прочие – клирики, бояре, обслуга – едут верхами. Добро и казну везут в тороках. Следом и впереди скачет татарская, выданная Мамаем, охрана. Сухощавый, загорелый до черноты генуэзский подеста сопровождает караван русичей.

Митяй недоволен и хмур. Уже в ставке Мамая произошла ссора. Андрей Коробьин дерзко обвинил Митяя в предательстве. В выданном Михаилу-Митяю ханском ярлыке прямо означалось – еще до поставленья! – что выдан он «Мамаевою дяденою мыслью, митрополиту Михаилу».

– Кем ставится русский митрополит? – кричал Андрей Коробьин. – Татарским ханом? Фрягами? Уже и до того дошло!

Едва утихомирили, вывели под руки из шатра, долго убеждали, меж тем как в шатре бушевал: «Сгною! Изженю! В степи умирать оставлю!» – взбешенный Митяй. И все одно, надобно идти вместях, плыть по морю Кафинскому в корабле едином, встречаться за трапезою, ежечасно видеть друг друга… Срам!

А на море, в тесноте корабельной, когда уже разместились кое-как в трюме большого бокастого торгового гата, стало еще хуже, еще непереносимее. Роптали все. Поминалось уже, едва ли не вслух, предсказание игумена Сергия, яко же Митяю не узрить Цесаря-города. И кто тут удумал первый и у кого нашлось чем напоить самозваного владыку Москвы?

После причуд соленой стихии, после валянья с боку на бок, когда наконец встали впереди зеленые берега, когда и город явился в туманном отдалении, забрезжил башнями, россыпью каменных хором, и повеяло теплом, и лавром запахло оттуда, от далекого еще греческого берега, утопающего в сумерках близкой ночи, ночи благовонной и теплой, в роящихся россыпях звезд, – утихнуть бы сварам и ссорам! Ведь вот он, священный город, там, впереди, где плавают взад и вперед чьи-то вооруженные корабли, а тяготы долгого пути, почитай, назади остались. Но тут-то, в виду цареградских башен, и повело. Решились. Сейчас или никогда!

Митяй с вечера наконец-то плотно поел. Качать перестало, и вернулся к нему обычный несокрушимый аппетит. Ел стерляжью уху, разварную осетрину, каких-то морских незнакомых рыб и ежей, соленые овощи, запивая все темным греческим вином, и непривычное жжение во чреве спервоначалу и не насторожило даже. «С перееду!» – подумалось. Поднялся в темной корабельной клетушке своей выпить воды с лимоном, кувшин был пуст.

– Эй! Кто там! – Слуга полз как-то странно, на четвереньках. В потемнях – одна лампада тускло мерцала – едва не упал, наткнувшись на ползущего на четвереньках клирошанина. Ругнулся, охнул – понял.

Да и тот бормотал:

– Господине, отрава! Госп… – Клирошанина вырвало.

Митяй схватился руками за чрево, рыкнул.

– Воды! – Вбежал холоп, нелепо дернулся к кувшину. – Воды! Любой! Забортной! Морской почерпни, смерд!

Пил крупно, давясь, соленую, точно мыльную, воду из кожаного ведра, пил вытараща глаза, глотал, вдавливал в себя, удерживая рвущуюся изнутри рвоту. Еще, еще, ну, еще! И вот облегчающий ком поднялся от желудка к горлу. Митяй, рухнув, склонился над вонючею ночной посудиной. Справясь, прохрипел: «Еще воды!» И в тот же миг помыслил про ползущего клирошанина. Но дверь отворилась, как-то враз и с треском. Внутрь корабельной палатки ввалились разом четверо, ухватили за плечи. Митяй рвался изо всех сил, цеплял непослушными пальцами, отрывая от горла чужие персты, хрипел, воздуху не хватало рыкнуть, а те, навалясь, душили, давили его, и чей-то – до того знакомый! – голос: «Пимена? Али самого Кочевина-Олешинского? – произнес над самым ухом. – Скорей!»

Новый приступ рвоты поднялся у него изнутри, пошло задавленным горлом, ноздрями, он задыхался, гас, сильное тело само уже дергалось в последних неистовых судорогах, не желало умирать, глаза яростно и безумно вылезли из орбит, все в кровавой паутине, так и застыли, отверстые. Те, что душили, с трудом отлепляли теперь сведенные судорогой пальцы от толстого могучего горла. Кого трясло, и кто-то выдохнул, погодя:

– Кажись, все!

От скосившейся набок лампады вздули свечу. Отравленный владимирский клирик еще ползал, стонал под ногами. Убийцы заткнули ему рот подушкою, дождали конца. Торопливо и неряшливо прибирали толстое грузное тело, вчетвером, толкаясь и теснясь, заволакивали на постель…

Наивно писать, что Митяй заболел, не выдержав тяжелого пути. Заболел и умер «внезапу» в виду города! Люди того времени выдерживали и не такое. Привычно было ездить в санях, в возках, на телегах и верхом, по жаре и по морозу. Привычно было трястись в долгих многодневных путях, едучи из Новгорода в Москву, из Нижнего в Киев, из Твери в Вильну, из какого-нибудь Любутска на Волынь. Да и какие такие особые тяготы мог претерпеть в пути этот ражий, полный сил и энергии муж, грядущий за властью и славой?

Нет уж, поверим сказанному Никоновскою летописью, не сомневающейся, как кажется, в насильственной гибели властного временщика: «Яко задушиша его», или: «Яко морскою водою умориша». «Понеже и епископи вси, и архимандриты, и игумены, и священницы, и иноци, и вси бояре и людие не хотяху Митяя видети в митрополитех, но един князь великий хотяше». Знали! Ведали и все на Москве, как совершилось дело. Уведал и князь. Но об этом – в свой черед. А пока о том, что совершилось после.

Глава сороковая

Двадцать