Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич

Настращав стрелецкого десятника, Твёрдышев пошёл из башни к воеводской избе. Там подле крыльца стояли начальные люди: Зотов, Бухвостов, Марышкин и Жидовинов. Ждали Милославского, который пошёл с проверкой к Казанским воротам и там застрял.

– Худо нам будет, если Стенька сразу не полезет на прясло, – сказал солдатский полковник.

– Это почему так? – удивился Твёрдышев. – Пусть не лезет, коли охоты нет.

– Не скажи, Степан Ерофеевич, – многозначительно произнёс Зотов. – Наши ратные люди ещё не поняли, что их смерть рядом. Смотрят сквозь щели на воров, перекликаются и не ведают, что те не пощадят ни одного из них.

– Среди стрельцов, может, такие и есть, Глеб Иванович, – сказал Твёрдышев. – Я сейчас, заметь себе, Бухвостов, растолкал твоих. Но солдаты войну знают.

– Нет разницы – солдат или стрелец, все они горазды рты раззявить, – сказал полковник. – Ратный человек воюет только тогда, когда видит впереди смерть, а сзади чувствует своей битой шкурой палку десятника или сержанта. Скажите, головы, разве не так?

Стрелецкие начальники были единодушны с полковником.

– Вот и надо, чтобы воры полезли на прясла, глядишь, кто-нибудь из наших погибнет, зато другие сразу поймут, что смерть с людьми не играет, – сказал полковник, и все повернулись в сторону приближающегося к ним быстрым шагом воеводы Милославского.

Князь от ходьбы раскраснелся и сразу накинулся на Жидовинова:

– Твои стрельцы, голова, службы не знают! Два часа дня, а сторожа ещё не просыпались! Всех под батоги! – взвизгнул воевода. – Начнёшь с полусотника Сергеева. Ему пятьдесят батогов, остальным по тридцать.

Дальнейшей раздаче батогов ратным людям помешал соборный протопоп Анисим. Его появление Милославского удивило: священнослужитель не докучал воеводе просьбами, но раз явился, значит, на то была весомая причина.

– Великая беда явилась в наш город Синбирск, – промолвил, осеняя начальных людей крестным знамением, соборный протопоп. – Воровское войско грозит граду погибелью, число воров множится час от часу. Мыслю я, воевода, провести крестный ход, дабы устрашить нечестивцев и поколебать души тех, кто встал на их сторону по неразумению, а таких много.

– Когда же ты решил совершить сие действо? – спросил Милославский. – И где? За ворота я тебя не пущу. Недоставало мне за тебя перед патриархом ответ держать.

– Мы пройдём вокруг крепости по верхним мостам прясел. И за ворота не выйдем, и разинскому войску будем видны.

– Что ж, пожалуй, так годится, – задумчиво произнёс воевода. – А ты, полковник, как мыслишь?

– По верхним мостам идти будет в самый раз, – сказал Зотов. – Если воры замыслят что-нибудь недоброе, то за пряслом можно схорониться.

– Добро, так и решим. Что ещё?

– Тебе, воевода, надо бы пройти вместе с нами, – сказал протопоп.

– Некогда! – отрезал Милославский. – Ты, отец Анисим, увещай воров словом Божьим, а я начну их увещать свинцовым дробом из пушек и гранатами. Для каждого дела должна быть своя молитва.

Протопоп обратил свой взгляд на Твёрдышева:

– Ты пойдёшь с нами, Степан Ерофеевич?

– Почту за великую честь, святой отец.

– За сим и подходи тотчас к храму.

Разбив в открытом сражении рейтар Барятинского, Разин не торжествовал, оставался цел набитый государевыми ратными людьми рубленый город, и, глядя на его дубовые башни и сосновые прясла, атаман понимал, что взять его будет далеко не просто, к тому же не было никаких намёков на то, что симбиряне переметнутся на его сторону. Город надо было брать с бою немедля, долгая осада могла разложить войско, многие воровские люди привыкли воевать только летом, а зимой они пропивали добытые дуваны или уходили в города, где занимались привычным воровским промыслом.

– Надо идти на город приступом, пока там не опомнились, – сказал черкас Очерет. – Бросить людские толпы на прясла, за ними пойдут казаки и довершат дело.

– Стоит поначалу изготовить мосты и лестницы, – возразил Степан Тимофеевич. – Во рву железный чеснок, стены высоки, и с разбегу на них не взлетишь.

– У меня с тобой уряд, атаман, – напомнил Очерет. – Черкасы воюют до Покрова, после, не обессудь, мы уходим на Запороги.

– Велю мужикам за ночь сделать мосты и лестницы, – решил Разин. – А казаки пусть отдыхают, они уже вдоволь намахались саблями.

Воевода Милославский выжег посад, но не весь, остались несколько изб, мельница Андреева и много всяких заборов и подсобных построек, на которые, как мураши на сладкое, накинулись мужики с топорами и ломами. Назначенный старшим над плотниками Брюзга показал, как делаются мосты и какой длины должны быть лестницы. Мужики поглядели и сказали: «Невелика хитрость! К утру столько наделаем, что из-за лестниц и мостов города станет не видно».

Разин помыслил и велел призвать к нему кормщика Лучку. Его он послал к стругам, чтобы снять с них все веревки и крючья, ими он решил снабдить ловких казаков, чтобы те бросали зацепы на прясла и лезли по ним наверх. Лучка ушёл в подгорье, и вечером привёз на десяти навьюченных конях столько верёвок с крючьями, что ими можно было на много раз опоясать вокруг весь рубленый город.

Пушек у Разина имелось всего восемь штук, но они стреляли дробом или небольшими, с детскую голову, каменными ядрами, и не смогли бы даже разбить крепостных ворот. На них атаман и не уповал. Смертным врагом деревянной крепости был огонь, пожар мог за час уничтожить Синбирск вместе со всеми находящимися в нём ратными людьми. Нужно было только его поджечь, лучше сразу в нескольких местах, и ветер, который дул на Синбирской горе всегда, разнесёт пламя по всем крепостным строениям, и от города останутся одни головёшки.

«Жаль, что ты, Гориныч, повелеваешь водами, а то бы упросил тебя метнуть в Синбирск пламенную молнию», – возносился мечтами Разин к своему кровавому покровителю, но тщетно: отклика он не дождался, и увидел в этом дурной для себя знак.

По слову атамана множество людей взялись за изготовление огненного смолья на палках, которые можно было сильному человеку метнуть через прясла даже из-за рва. За ночь наготовили целую гору метательных снарядов, и раздали их молодым и сильным людям. Вокруг крепости через каждые двадцать саженей заготовили кучи сухого хвороста для костров, чтобы от них можно было поджигать смольё.

Было ещё у Разина одно тайное оружие – его верный Бумба, который со ста шагов мог попасть стрелой из лука в рубль. Калмык долго бродил между чувашами и мордвой, высматривая тех, кто был вооружён луком. Встретив лучника, Бумба испытывал его на меткость и скорострельность и, если он годился, брал с собой. Всего ему удалось отыскать дюжину умелых лучников, и теперь он не спускал с них глаз, всех разместил в острожной башне, где они готовили для меткого боя оперённые пером дрофы крепкие стрелы.

Разин понимал, что завтрашний день для него очень важен: удастся захватить Синбирск с первого приступа, и тогда ему будет открыта прямая дорога на Нижний Новгород, где он хотел встать на зиму, а за это непогожее и непроезжее время взбаламутить все окружающие Москву уезды, благо что для бунта горючего материала было в преизбытке, крестьяне хлебнули крепостной неволи до кровавых слёз и готовы были грызть своих помещиков зубами.

С этими мыслями атаман далеко за полночь лёг на лавку и заснул беспамятным сном. Однако долго покоиться ему не пришлось. Вскоре после первого удара государева колокола на Крымской башне к нему подошёл Бумба и тронул за плечо.

– Будись, атаман, – тихо сказал калмык. – Прибежал казак с грамоткой.

– Что за грамотка, – проворчал Степан Тимофеевич, разлепляя опухшие глаза.

Бумба подтолкнул к нему казака.

– Шёл я, атаман, с пристани, и возле наугольной башни услышал коровий взмык. Поднял голову, а из бойницы мне человек рукой машет. Я встал, а он мне вот это бросил. Камень ещё был, но я его отвязал и выбросил.

Разин взял грамотку и сразу понял, что она от соловецких старцев, те делали чехлы из кожи нерпы, и они узнавались сразу.