Донская Либерия - Николай Алексеевич Задонский

Алексеевича, не только с престола, но со света изгнать, а брата твоего Иоана Алексеевича покинуть в забвении. Другие осуждены, а Мазепу, источник и начатой вашей царской пагубы, до сих пор вы держите на таком месте, на котором, если первого своего намерения не исполнит, то отдаст Малороссию в польскую сторону. Одни погублены, другие порассыланы, а ему дали понаровку и он ждет, как бы свой злой умысел тайно совершить…»

Так, еще задолго до того, как Мазепа стал предателем, украинский народ разгадал его замыслы.

Воевода переслал письмо в Москву, откуда немедленно направили в Батурин подьячего Михайлова, поручив ему обнадежить гетмана в неизменной царской милости и узнать, не подозревает ли он кого в этой «кляузе».

…Подьячий Борис Михайлов, — тщедушный, низкорослый, плешивый человечишка, — был хитрец великий. Приехав в столицу гетмана, он о себе разглашать не стал, а прежде окольными путями проведал о черных делишках гетмана.

Видавший виды подьячий быстро догадался, что хотя в подметном письме нет прямых улик, но, если взяться по-настоящему за расследование, можно докопаться до многих подозрительных и темных сторон прошлой и настоящей деятельности гетмана.

Однако подьячий привык больше радеть о себе, чем о делах государевых, для него не было никакой выгоды ссориться с таким человеком, как Мазепа.

Явившись к гетману, он показал ему письмо и спросил: «Как он, гетман Иван Степанович, рассуждает? В польской ли стороне письмо писано или кем-нибудь из врагов его?»

Гетман, пожав плечами, ответил:

— Не могу я малым умом моим понять, от кого бы именно произошел сей лукавый, плевельный и злоумышленный поклеп…

Подьячий незаметно улыбнулся, кашлянул в кулак и смиренно, сделав вид, что не все расслышал, переспросил:

— Как ты, Иван Степанович, сказал? А? Поклеп, что ли?

Мазепа подьячему не ответил, взглянул на образ богородицы, возвел к нему руки, прослезился:

— Ты, пресвятая богородица, надежда моя, зришь убогую и грешную душу, как денно и нощно имею я попечение, чтобы государям до кончины живота своего служить. А враги мои не спят — ищут, чем бы меня погубить…

Подьячий опять тихо кашлянул, сочувственно закивал плешивой головой:

— Истину глаголешь, Иван Степанович. Не спят враги твои, ох, не спят. Вот и ныне от многих слышал, будто впрямь ты с турками и с Васькой Голицыным большую дружбу имел…

— Все напраслина и ложь мерзкая, — гневно сверкнув глазами, возразил гетман. — Я никакой утайки от государя не делал… Бог мою душу видит!

— Видит, милостивец, бог-то все видит, да людишки пакостные инако мнят. Придумали, вишь, будто ты в Польше имения для сестры покупаешь и, дивное дело, даже некую монашку Липлицкую указали мне, кою твоя милость якобы в Польшу не раз посылал… Ох, враги наши, враги наши, — вздохнул подьячий, пощипывая реденькую бородку и глядя прищуренными глазками на Мазепу.

Тот понял, что дьяк знает много и разговор затеял неспроста. Достал из ларца золотой, с большим алмазом, перстень и приветливо улыбнулся:

— Ох, и не ведаю, как мне тебя, гостя дорогого, одарить. Милость монаршую привез ты мне, радость великую. Прими хоть эту малость…

Подьячий принял, быстро определил стоимость подарка, поклонился:

— Много благодарствую, Иван Степанович. Не по заслугам меня чествуешь.

И подумал: «Дешево меня ценишь, — я тебе в копеечку влезу».

А вслух продолжал:

— Как же, милостивец, ответ твой писать? Кого в подозрении имеешь?

Гетман задумался. Письмо явно с польской стороны, да уж больно случай удобный для расправы с ближними своими неприятелями.

— Пиши, — ответил он, — что подозреваю я в этом письме полковника Гадяцкого Михайлу, который недавно еще ко мне неприязнь обнаружил, сам гетманом домогался быть и пасквиль на меня уже писал. Еще подозреваю я сына митрополичьего Юрия Четвертинского — он постоянно в народе злые слова рассевает, что быть Самойловичу опять гетманом…

Подьячий записал, стал прощаться.

— Ты не спеши, откушать со мной оставайся, — ласково пригласил гетман.

— С великою охотой, да в иной, видно, раз… Государевы дела не терпят. Ответ приказано выслать без замедления. Ты бы, Иван Степанович, теперь мне письмо-то вернул…

— Какое письмо? — нахмурился Мазепа.

— А что я тебе передал, милостивец. Мне строго-настрого заказано обратно его доставить для хранения в посольском приказе…

Гетман даже в лице переменился.

— Сперва я милостью царской был обрадован, а теперь во сто раз опечален, коли вижу — никакой веры мне не дают…

— Что ты, Иван Степанович, господь с тобой. Письмо для розыска злодея-доносчика нужно…

— Нет, уж ты, как хочешь, а письмо я не отдам…

— Да никак нельзя… С меня взыщут. Как отвечу-то?

— Ответишь, что затерялось…

— Ох, да что ты, Иван Степанович! Разве можно?

— Можно, дьяк, можно, — уверенно произнес гетман. — И ответ государям, когда напишешь, мне наперед объявишь. А услуги твои мною забвенны не будут…

Прижимист был Иван Степанович, но тут не поскупился — пятьсот дукатов подъячему отсчитал.

«За эту безделицу дорого, да авось в другой раз пригодится. В Москве нужных людей давно заводить пора», — подумал гетман.

X

В то время сильное беспокойство Мазепе начал причинять фастовский полковник Семен Палий — прославленный казачий батько с правобережной стороны.

В силу неблагоприятно сложившихся исторических условий правобережная часть Украины оставалась под властью поляков. Однако народ не хотел подчиняться панам и продолжал борьбу против них.

Воевода Чернецкий, чинивший жестокую расправу над непокорными