СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова

— Это для чего же? — удивился Бакунин. — Неужели вы думаете, что я могу бежать при этих условиях?

— В вас я уверен, но друзья ваши могут сделать попытку отбить вас; правительство имеет насчет этого слухи, и в таком случае…

— Что же?

— Мне приказано всадить вам пулю в лоб

И товарищи поскакали.

В крепости Ольмюц его поместили в темном сыром каземате, на охапке соломы, а во избежании побега приковали к стене, словно медведя, даже позволили горожанам заглядывать в дверное окошечко, и, вообще, обращались неблагородно. Поначалу Мишель храбрится в позе Прометея, презирающего Богов. (из Гете)

Прикованный к скале на вечное мученье,

Мне чтить вас? И за что же?

Нет ничего под солнцем

Ничтожнее Богов.

Напевает увертюру к вагнеровскому "Тангейзеру", презирает глазеющих мещан, но временами скисает, думает о самоубийстве, глотает спички, пытаясь отравиться, но не наносит ни малейшего вреда своему могучему телу.

Суд назначен на весну. Бакунин напрочь отрицает свое участие, утаивает сообщников. Впрочем, кое-какие свидетели нашлись.

— Ах, если бы у меня не было подагры! — восклицал один из них, нарушая строгую атмосферу в зале суда. — Ах, господа судьи, если бы у меня не было подагры!

Но слишком громко призывал Бакунин в "Воззвании к славянам" к полному разрушению Австрийской империи, слишком ярко живописал способы революционных действий, ведущих к желанной цели. Австрийская Корона не могла пропустить это мимо ушей.

Поэтому еще в марте, задолго до окончания следствия, граф Нессельроде, со слов австрийского министра-президента, сообщил графу Орлову о том, что Бакунин, по всей вероятности, будет приговорен уголовным судом к смертной казни в конце нынешнего марта месяца. Так и вышло. В течение одного дня обвинительный акт, показания подсудимого, подписание протокола суда и вынесение смертного приговора были проведены с военно-полевой скоростью, что говорило о том, что все разбирательство было заранее решенной комедией.

И точно также, вслед за прошением о помиловании, вторая смертная казнь была заменена на пожизненное заключение в работном доме.

Фемида «сработала». Российского Императора побаивались во всей Европе.

…

Зима в Иркутске стояла снежная, морозная, настоящая сибирская. Днем возле классического дома купца Сибирякова, возведенного им по проекту Джакомо Кварнеги, бумаги и чертежи которого Сибиряков разыскал в архивной пыли Санкт-Петербурга, и построил с упрямством решительного человека, возле этого, ныне губернаторского особняка, толпился народ, и, в стороне, крупнейшие воротилы края: золотопромышленники, дельцы «мягкой рухляди», то бишь, ценной пушнины, хлебные держалы.

В руках виднелись хлеб-соль, кубышки с золотишком, сундучки на телегах. Ждали приезда нового губернатора. Среди воротил сквозил страх.

— Слышь, на той станции от знатного обеда отказался, дары и подношения повыбрасывал. Самоцветы для супруги не принял. Страшно. Неужто уступим? Мы, влиятельные люди!

— Едут, едут! — закричали в народе.

Из-за поворота показался целый поезд кошевок, верховых, обозов. Купцы шагнули ближе. Повозки остановились. Генерал-Губернатор выскочил, помог жене. Холодно взглянул на придвинувшихся богатеев.

— Кто вы, и что вам нужно?

Первым почтительно заговорил известный по доносам Мангазеев.

— Мы — почетные граждане Иркутска. С утра ждем-с.

— Делать нечего — с утра ждете? Никого не приму.

Мангазеев не уступал и уже не боялся.

— Люди от чистого сердца…

— Знаю я ваши плутни. Прииски разбазариваете.

— Наговоры суть, Ваше Превосходительство. Золотые прииски истощились, раздаем, как пустые казенные остатки. Все законно, подписано Государем.

И Муравьев сорвался, заорал на вора.

— Прииски не выработаны, отдаются за взятки! Мне все известно! И не прикрывайтесь именем Государя, гнусные мошенники!

И повернувшись спиной, взял под руку Катрин и стал подниматься по ступеням к входу в особняк.

Внутри ожидал невиданный сюрприз: огромный портрет Гаврилы Державина в шубе.

— Ого! Откуда сие? Неужто Державин был в Иркутске?

— Сие личный подарок Гаврилы Романовича, присланный Сибирякову в благодарность за соболью шубу. В ней и красуется, — ответил генерал Корсаков, первый помощник губернатора и, странное дело, его новая дальняя родня после недавней женитьбы Корсакова.

На другой день в губернаторский особняк были приглашены ссыльные декабристы. За двадцать пять лет многих уж не было, оставшиеся вели деятельную жизнь, поддерживая друг друга. В кабинет вошли девять человек, скромные, умудренные. Князь Сергей Трубецкой, князь Валериан Голицын, князь Евгений Оболенский, Сергей Волконский, Васили Давыдов, Андрей Борисов. Петр Борисов, Аполло Веденяпин и (улыбка) Александр Муравьев.

— Я пригласил вас, господа… — и все оживились словам из «Ревизора». — Поговорим о состоянии края.

Разговор состоялся. О том, что нужны больницы, школы, библиотеки, о планах создания Сибирского Университета, издания газет и журналов. Никто ничего не просил для себя.

— Вы мечтаете о новом поколении русской молодежи, — заключил Муравьев. — начинаем трудиться.

…

А что же Михаил Александрович?

Каков-то он теперь, после двух лет тюремного заключения, двух смертных приговоров и всего, что открылось ему, сокрытому в заточении? По-прежнему ли боится быть выданным Царскому Правительству?

Да, поначалу действие батогов и плетей, хождение сквозь палочный строй под бой барабанов представлялось его воображению весьма живо, но время шло, он уже не знал, что страшнее, и не боялся ничего.

Ничего.

«Однажды ночью меня будят, ведут, везут. Я ужасно обрадовался: расстреливать ли ведут, в другую ли тюрьму — все к лучшему, все перемены. Наконец, приехали. Я увидал русских солдат, и сердце мое радостно дрогнуло.

— Здорово, ребята!

— Не велено разговаривать.

Австрийский офицер потребовал обратно Kaiserliche-konigliche, цепи, собственность австрийской короны. Пришлось перековывать. Наши оказались потяжелее».

Так, в ручных и ножных кандалах провели Михаила Бакунина через Красное село 11 мая 1852 года. Он прибыл на родину и занял арестантский покой номер пять Алексеевского равелина Петропавловской крепости.

— Наконец-то, — с облегчением вздохнул наследник.

…

Первые недели протекли на удивление тихо. Голуби за окном, русская речь караульных солдат, ласковый плеск невидимой невской волны за гранитом. Такой ли встречи ожидал Мишель после всего, что натворил в Европе? Он не знал, что и думать. Ясно было, что физические унижения ему не грозят, но и суд, по-видимому, тоже. Здесь все известно!

Протекли еще три-четыре недели, всего около двух месяцев.

— Пора приступать к допросу, — решил, наконец, Николай.

Граф Орлов наклонил голову, соглашаясь с царской волей.

Оба молчали. О чем допрашивать человека, дважды приговоренного к смертной казни? Следственные материалы прусских и австрийских судов давно лежали в папках Третьего отделения. И к чему приговаривать этого бунтаря? Смертной казни в России не было, одиночное заключение, поселение и каторжная Сибирь были единственными устрашениями для преступников.

Николай