Названец. Камер-юнгфера - Евгений Андреевич Салиас

class="p1">Года с три тому назад повадился ходить к капитану один дворянин, тоже отставной поручик петровых войск. Он находил особенное удовольствие вспоминать вместе с капитаном о славных викториях и доблестных баталиях прежнего времени. Но однажды этот новый знакомый сразу прекратил свои посещения вследствие того, что услышал вдруг от капитана страшные слова, которые могли погубить и хозяина, и гостя. Калачов выразился, что никогда порог его домишки не осквернится ногою немца.

— Вот уже скоро десять лет живу я в Петербурге, а ещё через мою прихожую не перешёл ни один немец.

Подобные слова или подобные мнения назывались "жестокими". А жестокие слова вели человека прямёхонько под кнут палача.

Добряк капитан был очень обрадован, что в Питере вдруг оказался родственник его, рядовой Преображенского полка. Посчитавшись роднёю, Калачов и Кудаев кое-как добились, что один другому приходится двоюродным племянником. Кудаев был доволен найти родственника, тем паче, что это был добрый старик. Калачов был обрадован тем обстоятельством, что у него нашёлся законный наследник.

На второй или третий раз при посещении молодого и красивого солдата из дворян, Калачов добродушно и прямо объяснил ему, что намерен написать духовное завещание, чтобы оставить ему свой домишко с садом и огородом. И то, и другое представляло собой рублей сто в год дохода, а сумма эта по времени была большая.

С первого же посещения Кудаева капитан стал звать его просто Васей и плутом, так как слово "плутяга" было у него всегда ласкательным прозвищем.

VI

Кудаев нашёл старика на этот раз ничего не делающим, как бы взволнованным и озабоченным. Капитан обрадовался племяннику.

— Что давно не бывал, плутяга, — встретил он его.

— Да всё не время было, дядюшка, — отозвался Кудаев. — Недосуг был, сами видите, какие дела мы делали.

Капитан не отвечал ничего, усадил племянника, велел подать ему пирога и бутылку квасу, а сам продолжал молча шагать из угла в угол в своей небольшой диванной, где он принимал гостей.

Кудаев заметил перемену в старике.

— Нездоровится что ли вам? — спросил он.

— Нездоровится, — пробурчал капитан, — воистину нездоровится, да не мне, а нашей матушке России. И видом не видать было, и слыхом не слыхать, чтобы в каком-либо царстве-государстве такие бесстыдные беззакония приключались… Что вы только творите! Ах, что вы творите!

— Кто это, дядюшка?

— Кто? Вы же... Вы!

— В толк не возьму я, про что вы...

— В толк не возьмёшь? Ах ты...

И капитан выругался, ласково, но крепко.

— Как по твоему, по кончине Анны Иоанновны, чья линия в своих престольных правах и привилегиях должна, стать?

Кудаев не понял вопроса.

— Вижу я, ты статских речей не разумеешь, — важно вымолвил Калачов: — буду с тобой беседовать просторечием. Стану, как называется, бабьими словами объясняться. Кому законный след был вступать на престол по кончине Анны Ивановны.

— Как, то ись, дядюшка? Как сказано в манифесте. Императору Ивану Пятому Антоновичу.

— Это кто же тебе сказал?

— Да в манифесте...

— Да чёрта ли мне в твоём манифесте. Его Бирон сочинял.

Кудаев рот разинул и чуть не выронил кусок пирога, который нёс в рот. Вытаращив глаза, он молча смотрел на добряка-капитана.

— В манифесте, — продолжал тот. — Да ведь написать всё можно, да и отпечатать всё можно тоже. Али ты не слыхал, кто за собой все права престольные имеет, кому надлежит Российскую империю самодержавнейше приять? Ну-ка, раскинь мыслями-то.

— Это я, дядюшка, точно знаю. Да вишь не потрафилось. Мне как-то и госпожа камер-юнгфера сказывала, Стефанида Адальбертовна. У них все очень этого ожидали.

— Чего?

— А кому то ись вступать на престол.

— Да кому?

— Вестимо, императрицей полагалось быть принцессе Анне Леопольдовне.

— Похоже, рассмеялся капитан. — Попал пальцем в небо.

Кудаев вновь удивился. Калачов продолжал хохотать отчасти сердитым голосом.

— Похоже, — повторил он снова. — Принцессе Брауншвейгской. Зачем ей? Уж пусть тогда будет Пёс Псович Биронов со всеми своими щенятами. Ах ты, Василий Андреевич, сын Кудаев, рядовой ты Преображенского полка! Вот то-то! Кабы вы не были малограмотны, да малоумны, так вы не потакали бы козням врагов российских. Срам, иного слова нет, срам! Ты вот и слыхом не слыхал, чья линия за собою все льготы самодержавнейшие и привилегии всероссийские имеет.

Кудаев догадался, вспомнил и ахнул.

— Вы, дядюшка, стало быть, на сторону цесаревны тянете?

— Да, голубчик, на её сторону, на законную, на всероссийскую. Чья она дочь? Какое ей наименование во всех странах российских? Да. Дщерь Петрова! Так как же по твоему. Истинная дщерь Петрова будет тебе сидеть на Смольном дворе в махоньких горенках, якобы какая барыня-помещица, а разные немцы, курляндцы, да чухонцы будут на престоле всероссийском. Ах, вы разбойники-преображенцы! Прямые вы не гвардейцы, а, как вам ноне в Питере прозвище, гвалтдейцы.

— Слышал я это, только не разумею это. Чем же мы гвалтдейцы? Почитаем мы всё это для себя обидным. Гвалту или шума от нас мало, а что и есть, то по указанию начальства.

— Да, почитайте обидным, да всё это правда сущая. Вы гвалтдейцы прямые. По улице идёте, так норовите толкнуть барыню в грязь, мальчика по затылку съездить. В лавку придёшь, купишь на алтын, а сграбишь на гривенник. Какое незаконное деяние ни соверши, из всего, как гусь из воды, выйдешь. А нужда придёт Биронам, да Минихам, да разным их лаполизам какое действо совершить, сейчас за вас. А вы тут и готовы.

Кудаев слушал длинную речь капитана-дяди, перестал есть и сидел разиня рот и вытаращив глаза. Первый раз слышал он таковое.

С тех пор, как он был в Петербурге, ему ещё; не приходилось слышать такие речи. Для него всё это было какое-то откровение свыше. Он смутно знал, что подобные речи называются "жестокими", и знал, что за подобные мнения человек мог легко пропасть.

Вместе с тем, Кудаев чувствовал, что дядя совершенно прав. Ему случалось не раз слышать о том, что живёт в Петербурге цесаревна Елизавета Петровна, дочь великого императора, прямая наследница престола, по говору всех православных, населяющих Российскую Империю.

— Эдакое позорище, — продолжал капитан. — Зарвались и распотешили. Поди теперь, враг Божий и человеческий себя в преисподней песни поёт и выкрутасы ногами отхватывает. Да, от такого дела сам сатана порадуется.

— Да какое дело? — наивным голосом произнёс Кудаев.