Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 2 - Жорж Тушар-Лафосс

Что сказать о первом министре, сходящем в могилу, как произнести приговор после стольких различных суждений о столь замечательном человеке? Наружности Мазарини был красивой, роста выше среднего, хорошо сложен и грациозен; цвет лица здоровый, нос большой, немного расширенный к низу, глаза живые, зубы белые и ровные, лоб широкий и величественный, волосы каштановые, немного курчавые, борода черноватая и тщательно завитая. Руки у кардинала были красивые, которые он показывал иногда с кокетством; можно сказать он, словно гордился этим преимуществом, столь слабым для мужчины, в особенности для государственного человека.

Таланты Мазарини, конечно, уступали талантам его предшественника; подобно последнему он не приводил всей Европы в движение; он следовал только глубокой политике Ришльё и исполнял то, что этот отец дипломами начертал резкими чертами. Фаворит Анны Австрийской оказал большие успехи в войне нежели фаворит вдовы Генриха IV; но у него было меньше врагов на руках, и он мог противопоставить им Тюренна и Конде. Мазарини был не зол – и вот тому доказательство. Будучи долгое время удручен общественной ненавистью, изгнан парламентом, мучим вельможами, преследуем иногда целой нацией, он не мстил за свои личные оскорбления, когда овладел властью и не пролил крови ни одного гражданина. Терпение было единственным его прибежищем в несчастье; во время могущества он управлял с помощью хитрости, ловкости и часто с помощью коварства. Если он хотел погубить кого-нибудь, то прибегал к искусным внушениям. Боялся ли он стачки принцев, генералов, придворных – политика его необыкновенно ловко сеяла между ними семена зависти или недоверия, держась всегда наготове воспользоваться их раздорами, предоставляя себе способы примирить их по своему произволу. Хитрый, скрытный, вкрадчивый, он осыпал обещаниями тех, кем пользовался; но как только добивался того, чего ожидал от них, то нисколько не заботился об исполнении своих обещаний. И поэтому в последнее время предусмотрительные люди служили ему не иначе как, приняв относительно обещанной награды такие меры предосторожности, от каких он уже не мог уклониться.

Достойно замечания, что с такой наклонностью к недобросовестности, он редко фальшивил в общественных договорах. В частных делах его наилучшие друзья не могли ускользнуть от его изворотливости, хитрости, обмана, которыми он любил опутывать малейшее дело; в общественных интересах он был искренен, раб слова, верен до щекотливости. Портрет его можно заключить двумя словами: это был человек без чести, но великий министр.

Народ, которому Мазарини никогда не хотел помешать петь даже песни, огорчавшие его самого, лишь бы только он платил подати, народ начинает распевать не много громко по смерти этого министра, ибо надеется платить немного менее. Я очень боюсь, чтобы он не ошибся касательно повода этой удвоенной веселости.

Ему сочинили тысячу одну эпитафию; я привожу одну, основанную на всеобщем слухе, что Мазарини, постоянно лелея надежду сделаться папой, назначил тридцать аббатств и пятнадцать миллионов для подкупа священной коллегии и ее единомышленников. Вот эта эпитафия:

«Здесь лежит кардинал Жюль, который для того, чтобы сделаться Папой – приобрел большие богатства; он очень хорошо подковал своего мула, но не ездил на нем верхом».

Глава III. Продолжение 1661

Четыре государя в одном. – Действительные таланты Людовика XIV. – Его качества. – Посещение вдовствующей королевы. – Ее молельня, саржевое платье и деревянные четки. – Проповедь отца Сенно. – Выговор светским дамам. – Взгляд на прошлое Анны Австрийской. – Регентша и Мазарини. – Чистая любовь.

Людовик XIV, по-видимому, не слишком был опечален смертью своего первого министра; это понятно: мы знаем, что наши короли достигают совершеннолетия в пятнадцать лет. Молодому государю естественно хотелось поскорее царствовать без помехи. Мы должны радоваться, что наконец король сам стал у кормила правления, если, как выразился Мазарини, в этом государе есть из чего сделать четырех монархов и одного честного человека. Однако, не в укор памяти покойного кардинала, можно немного встревожиться при виде судеб Франции, вверенных юноше, который выказывал свои способности лишь в танцах, владении оружием и верховой езде. Мало утешения, если припомнить что ловкий кардинал, имевший, конечно, свои причины, держал Людовика XIV ребенка от всего, что могло способствовать его образованию; что этот первый министр поощрял его вкусы к удовольствиям и его неохоту к полезным занятиям; что никогда полезная книга не находилась у короля под рукой, что наконец, письма его – единственные письменные памятники, оставшиеся от него, изобиловали орфографическими ошибками и представляли чрезвычайно дурной женский почерк[10]. Несмотря на все это, Людовик ХIV может быть великим государем, если не изменит своему здравому суждению и живому и проницательному уму, дарованному природой.

Лионн, Теллье, Фуке, которые знают, что я люблю знать обо всем, – обещали мне сообщить подробности о первых советах, на которых его величество будет летать на собственных крыльях. Это наполнит несколько листов в моей тетради: я хочу, чтобы в ней было все. В старости я буду забавляться этой смесью политических обзоров и любовных приключений, воинственных подвигов и литературных новостей, очерков, набросанных утром при дворе, а вечером где-нибудь в маленьком домике. Ни что, мне кажется, не может лучше рисовать с тысячи сторон как эта амальгама вещей серьезных и смешных, геройских подвигов и слабостей, громких слов и ничтожных действий; ничто не будет более французским как этот резкий переход от проповеди к эпиграмме, от парламентского декрета к мадригалу, от панихиды к песне.

Я вчера представлялась вдовствующей королеве, которая со времени смерти Мазарини переселилась в Пале-Ройяль. Я всегда была высокого мнения о могуществе Ришльё при виде этого здания, которое этот министр воздвиг как бы на удивленье потомства[11].

Анна Австрийская проводит большую часть дня в своей молельни: очень мрачной комнате, единственное окно которой расписано изображением Магдалины у подножия креста. Графиня Моттвиль ввела туда госпож Люин, Навайль и меня. Королева, стоя на коленях перед распятием, навешенным на черном бархатном щите, казалось не заметила нашего прихода и продолжала молиться, пока не окончила счета зерен на своих деревянных четках. Ее величество, туалет которой мы имели время рассмотреть, была одета в тонкое саржевое платье темного цвета и без всяких украшений, сделанное под шею. Прическа чрезвычайно простая. Нигде ни малейшей драгоценности. Наконец королева поднялась; она приветствовала нас ласковой, но грустной улыбкой, которая едва скользнула у нее по губам.

– Слышали вы, медам, последнюю проповедь отца Сенно? спросила она, обращаясь преимущественно ко мне.

– Ваше величество, отвечала я в смущении: – признаюсь; что с моей стороны…

– А вы, госпожа Люин?

– Я обязана сознаться…

– Значить только госпожа Навайль…

– Я хотела ехать к обедне, когда меня удержала служба…

– Медам, – сказала