Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода

никуда на ночь глядя не мотаться, а остаться в госпитале до утра. Остальным приехавшим уже выписка скоро светит, а ваш случай… Про случай он не договорил, а спорить с ним Огнев не стал. Он бы и сам такого пациента оставил.

«Вот, значит, как сбегают из госпиталей, — думал он, ворочаясь в попытках уснуть и разрываясь между нежеланием просить морфий и невозможностью сколько-нибудь удобно устроиться. — Это ощущение богатырской силы и здоровья — по сравнению с тем моментом, когда прогулка в три шага утомляла. Запомнить надо. Выздоравливающих — втягивать в физнагрузки. Осторожно, чтобы не повредить, но настойчиво, чтобы понимали, что им рано на фронт… И ведь сколько раз видел, а пока сам не влетел — не разобрал!»

Проснулся он на рассвете от боли. Дышать было тяжело. О том, чтобы крикнуть, не было и речи. Вот он, висит над койкой звонок — позвать сестру. Но левая рука при малейшем движении бередит рану — которая, вроде бы, закрылась и заживает, а правая прижата собственным боком. В попытках повернуться Алексей улегся так, что окончательно прижал правую руку, и сумел развернуться — со слезами на глазах от боли! — только когда уже пошла по палате сестра. Впрочем, когда удалось сесть, боль быстро спала, а все-таки сделанный «на дорогу» укол морфия и вовсе вернул бодрость. Так что даже убедить немного бледного от вечного недосыпа дежурного врача, что в Геленджик он легко доберется и на попутке, получилось без особого труда.

Повод не дожидаться санитарной машины был и очень веский. Купив в киоске «Красную звезду», Огнев устроился в кузове попутной машины с полным удовольствием. Зачем-то осторожно оглянулся, хотя никто не мог его видеть, и пошел на прямое нарушение всех правил медицины: вскрыл конверт, посмотрел снимок и прочитал заключение. Сказал себе удовлетворенно: «Ага, в целом, ожидаемо…». А потом перешел к газете.

И боль пробила через всю морфинную эйфорию. «По приказу Верховного Командования Красной Армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь».

Наверное, все эти дни он жил в напряженном ожидании чуда. Что разгром противника на соседнем участке фронта, что высадка союзников в Европе сейчас проходили по категории чуда. Но их уже не случилось. По-хорошему, еще когда стало ясно, что оставлена Керчь, иллюзий можно было не строить. Но оставалась надежда. А теперь нет и ее.

В сердце кольнуло, будто кто-то остро отточенным карандашом поставил точку. Как прошла эвакуация? Не спросишь. Одессу оставили успешно, это дает надежду. Опять надежду и больше ничего. Маршрут морем из Одессы был куда легче, но это тоже вводные и предположения. Ясно же, отчетливо, только одно: высвободив армию в Крыму, и после успехов под Харьковом, немцы где-то нанесут удар всей силой.

В строй! Как можно быстрее в строй! Хотя бы со снимками этими, будь они неладны, все ясно. И пусть это полная самодеятельность в нарушение всех правил, но разговор с Чавадзе будет не таким, каким он его предполагал до сих пор. Пора им побеседовать как двум врачам, а не как врачу и пациенту.

Убирая в планшет конверт со снимком и газету, Алексей Петрович наткнулся на книгу. Юдин. Та самая, что читал в свой последний вечер на Фиоленте. Откуда она здесь? Машинально раскрыв первую страницу, он увидел написанное торопливым размашистым почерком наискось через весь лист: «Товарищ Огнев, выживи!» И подпись — «Астахов».

После такого напутствия — иных вариантов кроме как добиться скорейшего возврата в строй просто не могло существовать. Небольшая доза морфия, заглушая боль в теле, делала удобным жесткий ящик, но совершенно не мешала думать…

Приехал в Геленджик он уже за полдень. И застал бурю. Возмущенный голос Чавадзе был слышен еще на лестнице.

— Это же чистая халатность! Не уведомив лечащего врача, отправляете раненого за тридевять земель!

— Давид Георгиевич, вы же сами написали в карте — рентгеновский контроль через день… — оправдывался дежурный врач.

— Да! Там русским языком написано — снимок и рентгеноскопия! Я должен был сам, сам посмотреть! А теперь у вас раненый неведомо где, дозвониться вы не можете, отправили без сопровождения…

— … раненого с осколком у сердца, движущимся в такт пульсу? — негромко спросил Алексей Петрович из-за спины главного хирурга.

— Кто вам сказал⁈ — витязь в тигровой шкуре, да нет, теперь в самом деле тигр, резко развернулся.

Вместо ответа Огнев молча протянул ему вскрытый конверт.

— Тааааак, — настоящий тигр сейчас хлестал бы себя хвостом по бокам, а под огромными когтями разлетелся бы в щепки паркет, — Пройдемте-ка, коллега, в мой кабинет. Побеседуем.

Но уже дороге к кабинету тигр снова превратился в витязя. Очень недовольного, но уже не ищущего, кого бы поглотить.

— Вы, коллега, понимаете, что это грубейшее нарушение всех правил лечения? — сурово спросил ведущий хирург, едва дверь кабинета закрылась.

— Конечно. Но я-то не рядовой боец, я врач с опытом. Я не увижу в описании того, чего там нет, и испугать меня диагнозом — тоже нельзя. Что-то подобное я предполагал.

— Да?

— Да. Это пациента непроницаемым лицом обмануть можно, а для врача само по себе непроницаемое лицо — это четкий знак: «что-то не так». Мне, видите ли, проще, когда знаю свой диагноз. А нарушение… ну, выговор напишите.

Повисла пауза. Несколько секунд два хирурга молча смотрели друг другу в глаза.

— Устно объявлю. Товарищ военврач третьего ранга, за злостное нарушение правил внутреннего распорядка объявляю вам устный выговор.

— Есть устный выговор.

— И чтоб больше не повторялось!

— Так точно. Но есть просьба.

— Оперировать?

— Оперировать.

На этот раз Чавадзе молчал долго. Потом вытащил, уже второй раз, снимок из конверта, подошел к негатоскопу и долго просматривал его на свет. Чертов осколок, причина этой игры в молчанку, на пленке выглядел маленьким и нечетким. Неопытный глаз и вовсе не нашел бы там ничего, заслуживающего внимания. Огнев стоял за плечом Чавадзе и пытался представить себе локализацию осколка, повреждения сердечной сумки и сердечной мышцы. Не получалось, этот раздел анатомии не освежался в памяти со студенческих времен. Но ведущий хирург видел многое, это было понятно по тому, как двигались его пальцы, словно нащупывая варианты возможной операции. Он еще минуты три напряженно молчал и заговорил не раньше, чем прибрал снимок в конверт и осторожно, как будто это была стеклянная пластинка, положил на стол.

— Вы понимаете, какой это риск?

— Джанелидзе работающее сердце оперировал.

—