Решад Гюнтекин - Зелёная ночь

Меджид был сыном дворцового имама[24]. Поговаривали, что молодой мулла посылал через своего отца доносы самому Абдулу Хамиду[25], а кое-кто утверждал даже, что именно по его доносу в Халеп был сослан один мюдеррис; бедняга пострадал за какое-то словцо, сказанное против его величества во время урока.

Этот Меджид-мулла был птицей другого полёта. На вид — скромный такой, добродушный, воспитанный — словом, настоящий стамбульский парень. Его любезность, внешнее благородство однажды обманули Шахина-эфенди так же, как пламенная набожность Зейнеля-ходжи...

Напрасно Шахин пытался прогнать воспоминания. Страшные видения теснились кругом, путаясь, как в тяжком кошмаре...

Скорбное сонмище теней прошлого,— их имена и лица давно уже забыты. Вот они — болезненные, измученные голодом и нищетой дети, тупые создания, будущие фанатики и юродивые. Они пришли сюда из далёких анатолийских деревень с котомкой из грубой кожи за плечами, в рваной зелёной чалме на голове. Как они похожи на стаи голодных волков, что бродят в снежную вьюгу около городов в поисках пищи,— настоящие первобытные существа,— ничего, кроме животных инстинктов, жадности, желания выжить, выжить во что бы то ни стало... И здесь, в пустых кельях этого двора, где камни от сырости покрываются плесенью, они влачили жалкие дни... И каждый день похож на предыдущий...

Кто-то, щуря глаза от едкого дыма, раздувает огонь под кипящим котелком с сушёной фасолью; кто-то, усевшись на каменных ступенях, латает своё тряпье; а около фонтана кто-то стирает бельё. Немного поодаль, у подножья колонн, сидят на корточках старательные софты и зубрят, уткнувшись в потрёпанные книги с пожелтевшими страницами.

Тут происходит диспут на религиозную тему, а там уже шутят, или ругаются, или даже дерутся, как простые пастухи...

Откуда-то сверху, из окна, кажется, донесся тихий звук, очень похожий на кашель. Молодой учитель вздрогнул и поднял голову. Некогда там жил больной чемез[26], уроженец Испарты. Непосильные занятия, жизнь впроголодь — и юноша заболел чахоткой, но, несмотря на это, софта продолжал заниматься, лёжа на старой кровати, трясясь и захлёбываясь от кашля. Никто, кроме Шахина-ходжи, не навещал его. Только Шахин и помогал несчастному, хотя самому в то время приходилось очень туго. Однажды — это было дня за три до смерти чемеза — Шахин спросил больного, не хочет ли он чего-нибудь. Тот умоляюще посмотрел на Шахина блестящими от жара глазами, которые казались особенно большими на бескровном, осунувшемся лице, и прошептал:

— Сладенького...

Словно на грех, у Шахина-ходжи не оказалось ни гроша, хотя иногда у него и водились деньги: на последние двадцать пара[27] он купил чёрствый бублик и поужинал им всухомятку.

В день похорон, когда выносили из медресе тело софты, Шахин не смог удержаться и заплакал.

— Ну, чего плачешь? — спросил его один из товарищей, Халиль-ходжа, тихий, очень наивный и глуповатый парень из Боябада.— Пришёл приказ свыше. Все там будем, рано или поздно... И ты, и я... О господи, ниспошли успокоение рабу твоему!

Не смерть оплакиваю,— ответил Шахин.— Понимаешь, бедняга до последнего вздоха всё сладкого просил. А я не мог купить, вот что мучает меня.

Халиль-ходжа выслушал Шахина, помолчал, потом с мудрым видом дал совет:

— Ты не его, а меня да себя жалей. Ему-то что, он теперь к источнику всех сладостей направился. Уж в раю, наверно, этого хватает.

В райском саду три ручья журчат;В одном — масло, в другом — сливки, в третьем мёд течёт.Из башни своей Мухаммед на мир глядит,—

прочёл он священный стих…,

Шахин-эфенди вспомнил ещё один случай. Шли последние недели: больному чемезу становилось всё хуже и хуже, припадки участились. Несчастный вдруг начинал задыхаться, глаза лезли из орбит, руки судорожно рвали ворот рубахи, и он хрипел:

— Спасите, умираю!

Однажды, во время такого приступа, бедняга вцепился в горло одного софты из Амасии и стал кричать:

— Умираю!

Пытаясь вырваться из столь неожиданных объятий, софта, такой же равнодушный, как и Халиль-ходжа, принялся уговаривать больного:

— Что поделаешь... Смерть — воля господня... Да отпусти ты мой ворот... Ладно, что горло сдавил, рубашку порвёшь...

Воспоминание об этом эпизоде взволновало и рассмешило Шахина...

Когда наступали каникулы в медресе, все учащиеся, взвалив на плечи свои котомки, отправлялись на три месяца по деревням за подаянием. Шахин с нетерпением ожидал этих дней. Голос юноши нельзя было назвать красивым, поэтому он не читал в мечетях Коран, а проповедовал. Он обладал удивительным даром слова. Рассказы из истории ислама, предания о жизни пророков — всё, что узнал ещё от своего учителя Феттаха-эфенди,— Шахин умел передать очень увлекательно, простым и ясным языком, а самое главное, по-турецки — ведь слушатели не знали арабского. Крестьяне любили его проповеди, и когда наступал байрам[28], и надо было возвращаться в Стамбул, они щедро одаривали юношу, не давая ему вернуться с пустыми руками. Всегда у него за пазухой оказывалось несколько серебряных монет, а в котомке — пшеница, лепёшки, кукуруза. Почти всё это он отсылал матери, оставляя себе совсем немного, на чёрный день, если уж крайняя нужда придёт...

Неужели такие люди и есть добровольцы великой армии зелёного знамени, тень которого покроет однажды весь мир?! Чего же можно ожидать от солдат этой армии, кроме грабежей и насилия? Бедное, несчастное мусульманство!..

В холодной каменной каморке молодой софта оплакивал участь своей веры. За первыми разочарованиями последовали новые, и опять яростный протест, взрывы отчаяния...

Теперь виновниками были его учителя — знаменитые мюдеррисы, в которых он видел генеральный штаб зелёной армии...

Как ждал он от них слов великой истины, как надеялся услышать из уст этих людей хоть одно праведное слово. В медресе Шахин, наверно, был самым прилежным, самым пламенным и вместе с тем самым покорным учеником. Любое слово, сказанное учителем, он воспринимал как божественный глагол, как откровение, и если юноша очень часто ничего не мог понять, то приписывал это исключительно собственной тупости. Но постепенно чувство ненависти и отвращения, которое Шахин питал к школьным товарищам, перешло и на учителей. И командиры, и солдаты зелёной армии стоили друг друга. Эти люди превратили религию и знания в кормушку, средство обогащения. Учителя так же, как ученики, дрались между собой из-за дарового хлеба; так же старались съесть друг друга, уничтожить, погубить. Соперничество доходило до того, что были случаи покушения не только на честь, но даже на жизнь противника...

А сколько мюдеррисов, почтенных светил богословия, непонятным речам которых молодой софта внимал с благоговением, оказались всего-навсего прислужниками дворца, шпионами султана Абдула Хамида. Всё это Шахин узнал уже потом. Частенько слышал он, как софты шёпотом рассказывали о своих учителях. Каких только нет преступлений на совести этих людей, сколько очагов они разрушили, сколько народу по их доносам угнали в ссылку, даже своих учеников они не щадили, а ведь это были их духовные дети... Ради приветливого слова падишаха, ради султанской подачки — каких-нибудь трёх — пяти лир — они без колебаний готовы были предать и бога, и его пророка.

Правда, среди мюдеррисов попадались люди скромные, которые предпочитали жить потихоньку и не лезть на рожон, не заниматься тёмными делами. Но времена были жестокие — страшные годы абдулхамидовской тирании. Несчастные люди шарахались от собственной тени, боялись рот раскрыть, каждую минуту ожидая удара из-за угла от своих же коллег-богословов, а не каких-нибудь посторонних.

Сначала Шахин-ходжа чувствовал жалость и сострадание к этим людям, но потом стал испытывать безразличие и даже отвращение.

Разве пристойно героям зелёной армии вести себя подобным образом? Разве можно всего бояться и бесконечно трястись за жизнь, за кусок хлеба? Вести себя низко и подло в столь трудные дни! Склонять голову перед насилием, кланяться в ответ на любое оскорбление, трусливо восклицая:

— Эйваллах[29]! С богом! Пусть будет так!

Болезнь критики и ниспровержения, которой вдруг заболел молодой софта, усиливалась. Она распространялась, подобно пожару в сильный ветер, и пламя начало уже подступать к подножию трона халифа[30], наместника пророка на земле. Всё, что Шахин слышал и видел в Стамбуле или в деревнях Анатолии и Румелии[31], куда его забрасывала судьба во время странствований, всё это позволяло ему достаточно много узнать о дворце султана. И через некоторое время юноша пришёл к выводу, что грех и ответственность за бедствия народные падают только на трусливого деспота, его величество главнокомандующего зелёной армией.