Аркадий Савеличев - Последний гетман

Хоть и осень была, а зимние рамы еще не вставляли – полетели нагишом и братец, и молочница, на лету уже кричавшая:

– Свят, свят, свят!…

– Я в твои годы… сопливый, еще и баб не знал… срачицы подотрите…

Старому сержанту тоже перепало под зад – так и слетел с лестницы к нагишам, пробиравшимся в дом, ведь день-деньской уже был, окрест глазели все. Да под такой голосище:

– Учителя-блюди-муди!…

Кто-то из слуг за адъюнктами сбегал, те ниже ковров стелились, хоть тут его сиятельство не пиналось, просто перешло на малороссийский лад:

– Геть отселя!…

Вынесло адъюнктов-наставников – вместе с переломанным веником, который его сиятельству у порога попался. А еще говорят – веник не переломить! Железные ручищи его в щепы искрошили, пока адъюнкты пластались у порога.

Да отходчив был хоть и старший, но все ж:- брат. Недели не прошло, как ученье продолжалось тем же заведенным порядком. С линьками, линейками, с философией, геометрией, французским и немецким языком, с синяками под глазами у сержанта Прохора, со сбитеныцицами-молочницами, бес их лукавый возьми!…

V

Кирилл догадывался, что у брата с Государыней все было обговорено о его дальнейшей судьбе. Он уже кое-чему научился, об Англицких островах и о Монсе не спрашивал. Знай раскланивался со всей изящностью, потрясая новехоньким светлым париком. Кто б узнал недавнего пастушонка! Старший брат был доволен, подзатыльниками уже не угощал. Елизавета смеялась:

– Гляди-ка, истый царедворец!

Что-то даже вроде ревности у Алексея появилось. Попивая венгерское, шутил:

– Чего доброго, вместо меня в фавор пойдет! Кирилл снова был допущен ко двору, Елизавета пристально на него посматривала, что-то соображая.

– Надо ему к Фридриху прокатиться, – наконец высказала свое соображение.

– Диплома-ат… хоть куда! – поехидничал старший брат.

– Полюбезнее, полюбезнее, – осадила Елизавета. – А ну как дальше тебя пойдет? Если ученье будет впрок. Разговор такой не впервые происходил. Вроде бы ясный для всех, а вроде и недоговоренный. Елизавета трудно свои мысли в единую косицу собирала, но раз уж собрала – круто царской гребенкой зашпилила:

– Отправляй. Неча ему тут паркеты отирать.

Речь шла о заграничных университетах. Догадывался Кирилл, что и покруче у брата с Государыней было завязано, да что-то не могли поделить – то ли расставанье, то ли будущую встречу. Брат Кирилла кивком за двери выслал, а на другой день с утра Ададурова призвал. Делая все обстоятельно и продуманно. Одно сказал:

– Мы с Государыней порешили: по письменной инструкции тебе за границей жить. Пользы для.

Был март 1743 года. Личный надзор поручался Григорию Теплову, который уже бывал в тамошних университетах. Мало того, в соседнем кабинете Ададуров, ставший секретарем у камергера Разумовского, писал и письменную инструкцию – «дабы учением наградить пренебреженное ныне время». Имелось в виду, чтоб не было никакой поблажки Кириллу. Ну, чтоб и куратор дело свое знал. О трех пунктах была инструкция:

«I) Во-первых, крайнее попечение иметь о истинном и совершенном страхе Божием, во всем поступать благочинно и благопристойно и веру православную греческого исповедания, в которой выродились и воспитаны, непоколебимо и нерушимо содержать, удерживая себя от всех предерзостей праздности, невоздержания и прочих, честному и добронравному человеку неприличных поступков и пристрастий.

II) В рассуждение же ваших молодых лет, так же и для других важных обстоятельств, изобрел я за потребность до вас до данного впредь от меня определения поручить в смотрение и предводительство Академии наук адъюнкту Григорию Теплову. Чего ради через сие наикратчайше вас увещевать; к нему, как определенному над вами смотрителю, с надлежащим почтением во всем быть послушну…

III) А понеже главное и единое токмо намерение

при сем вашем отправлении в чужестранные государства состоит в том, чтобы вы себя к вящей службе Ея Императорского Величества, по состоянию вашему, способным учились и фамилии бы вашей собою и своими поступками принесли честь и порадование…

Фамилия фамилией, но учреждалось строжайшее инкогнито, чтобы ж тени не бросить на русскую императрицу: в Европе-то шла война. А Разумовские уже, через послов и разных царедворцев, были хорошо известны. Слава богу, в лицо их мало кто знал. Кирилл Григорьевич отправлялся в Германию и Францию под именем Ивана Ивановича Обидовского. На сей счет куратору Теплову, помимо всего, была дана особая инструкция, содержания которой не знал и сам Кирилл.

В исходе марта, по последнему санному пути, Обидовский отбыл в Европу, чтобы воочию порассуждать об Англицких островах…

VI

Но об Англии пока что помышлять не приходилось. При российском дворе Англия стала почему-то не в чести. Берлин! Так сказано было – так и путь лежал. Без рассуждений. Политик, как любила приговаривать Государыня… Кто станет спорить?

Высоконравственный наставник Григорий Теплов не забыл свое не такое уж давнее студенчество. По прибытии уже на колесах в Берлин он без долгих поисков направил кучера к одному уютному, тихому пансиону. Помнилось, что там и раньше обитало-то всего с десяток российских недорослей. А сейчас ж четверо оказалось, да и эти были излишни. После радостных, сентиментальных приветствий – и как метлой сдуло. Петербургский дворянин Иван Иванович Обидовский изволит жить в спокое и уединении; само собой, хозяюшка в накладе не останется – получит за все сполна. Хозяйка не спорила, она душевно посматривала то на своего прежнего студиоза, то на студиоза нынешнего, а из-за спины ее выглядывала, и тоже с превеликим любопытством, дщерь возросшая, с румяной немецкой мордашкой, лет, пожалуй, Кириллиных. Да, Теплов оставил ее цибастой, тонконогой журавкой, но ведь все-таки годиков семь минуло? Теперь это уже была полнокровная немецкая журава; хихикала за спиной матери с довольным пониманием. Наставник, державший в потайном кармане личную, секретную «инструкцию» его сиятельства камергера, немного обеспокоился, косясь на своего подопечного. Рукой Ададурова, но за личной подписью самого камергера, было строго сказано: «Не пренебрегая наук и всякого европейского етикета, строжайше блюсти нравственность своего подопечного, а наипаче отвращать от непотребных знакомств, яко девицы, яко другие особы женского рода». Кажется, и рукой самого камергера поверх ададуровского письма восклицательный знак был приляпан – как кол осиновый, в случае чего… Но Григорий-то Теплов, хоть и был уже женат, к тридцати едва подходил. Забудь-ка хозяюшку семилетней давности! Ее и утешить не мешало – за это время успел помереть главный кормилец, живи как хошь, вдовица… Судя по всему, неплохо жила, если так доверительно и ободряюще болтала с прежним студиозом, который прибыл по старой памяти, то ли дядькой, то ли секретарем, с каким-то молодым барчуком, весьма приятной наружности.

– Нехай буде гарбузенько… нехай, доннер веттер!…

Кирилл за год пребывания в Петербурге, да при таких учителях-академиках, неплохо уже владел немецким, но, кажется, по-русски недооценивал все эти «доннеры» и «веттеры»… черт побери! Искривилось в недовольности гарбузовое, сочное лицо матери, а немецкая гарбузка прянула к порогу. На это строгий наставник перед хозяйкой извиниться изволил. Это Кирилла в точности перевел: что с него возьмешь, избалован российский… истинно чертенок!

Чтоб излишне не «мэкал» и не «гэкал», камергер рукой Ададурова без всякой поблажки предписал: «А понеже говорить только на немецком ли, на французском ли языцех, европейского образования для».

Наставник Теплов прекрасно знал: сам камергер, кроме кой-какой светской тарабарщины, в тонкости европейщины не входил, но знал и другое: чего сам не поймет, чужими устами-ушами проверит. Всеобязательно. Потому и в дороге Кирилла от русского, тем более от малороссийского, говора отучал, а здесь и подавно. Ни словечка родимого! Пока ученик сидит с новоявленными немецкими учителями за уроками, надзиратель шепчется на дальнем диванчике с хозяюшкой, полагая, что его подопечный ни бельмеса не смыслит. И уж само собой – не слышит. А тот, как и старший брат, пел в церковном хоре, слух имел отменный. Ему да не разобрать все эти «либе», «данке»…

Немецкий постигал так шустро, что учителя не уставали повторять: «Гут, гут!» Хорошо, значит. Ну, за похвальные отзывы и платили похвально. То и дело на имя камергера Разумовского шли отчеты-причиты. Такого вот содержания:

«А мы, ваше сиятельство, Божьей милостью научаемся наукам европейским. Того ради израсходовано: