На червленом поле - Мария Воробьи

Альфонсо вы, вы удушили моими же волосами. Второй Альфонсо умер, потому что рядом с ним взорвалась бомбарда. А мальчик мой, Родриго, сплетенный из волос, – может, ты хочешь знать, что случилось с моим сыном? Однажды он просто расплелся, снова стал волосами, осел на пол. Я выгребла эти волосы из-под его одежды, поплакала над ними и сожгла в этом очаге, у которого мы с тобой сейчас сидим. Только ты остался у меня. Но ты умрешь, я знаю, я чувствую: с тобой что-то случится – и тогда я останусь совсем одна.

– Сейчас ты не одна, – медленно сказал Сезар.

Она медленно села рядом с ним, а потом, словно лишенная опоры, легла, положив голову ему на колени. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, не мигая и не отводя взгляда.

Она сказала:

– Я прочитала наконец твое письмо. Последнее, которое ты прислал мне в монастырь. Как ты вообще осмелился его писать? Такая страшная и черная любовь. Зачем она такая?

– Я не знаю, – сказал он. – Я больше ничего не знаю. Только одно я знаю: мне в этой жизни нет другого света, кроме тебя.

И медленно, медленно они потянулись друг к другу, движимые ужасом, одиночеством, страданием.

Он приходит ночью, муж мой, с глазами голубыми, как рассвет.

Розовыми губами он целует меня.

Он приходит жарким полуднем, муж мой, с глазами зелеными, как весенняя листва.

Белыми губами он целует меня.

Он приходит темной ночью, муж мой, с глазами черными, как нераскаянный грех.

Черными губами он тянется к моим губам.

Белыми руками он водит по моему телу, а потом шарит внутри меня – что он хочет отыскать внутри меня, зачем он шарит внутри меня, ведь внутри нет ничего, только я, белая, розовая, красная я, живая я – жива ли я?

Так было испокон веков. Кто-то сажает, а кто-то растит.

Зачем мужчины преследуют нас? Хотят ли они спрятаться в складках нашего тела от ужаса жизни, от зорких чудовищ?

Подходите, подходите, у меня широкие алые юбки, я сильнее любого зла, вы скорее умрете, чем признаете это, но вы чувствуете это, правда?

Катерина, Катерина, о святая Катерина, моли Бога о нас, ты невеста, и я – невеста.

За цветами следуют плоды.

Клонишь усталую голову на мое лоно.

Жизнь даровать – это же сложно.

Жизнь даровать – часть отдать.

Ах, что мы наделали!

Что мы наделали!

Глава 46, полная страхами, ужасом и запоздалым раскаянием

В середине сумрака ночи Сезар проснулся – резко, словно его окатило водой. Некоторое время он смотрел в потолок, а потом встал, не глядя направо. Он знал, что туда нельзя смотреть. Что в темноте можно увидеть что-то такое, чего ему видеть нельзя.

Он спешно оделся, внимательно не глядя на кровать.

Туда нельзя было смотреть.

Он взял огниво, высек искру, зажег свечу.

Да, да, так будет лучше – ведь совсем темно. Ставни закрыты, чтобы не было видно греха. Чтобы не было видно страха и сомнений.

Сезар нашарил свой меч, пристегнул его к поясу.

Бежать, бежать отсюда.

Он шагнул к двери, взялся за ручку – металл холодил руку. Но в первый раз в жизни Сезар горел в лихорадке весь, целиком, сгорая, и даже думать не мог.

Он распахнул дверь. За дверью была тьма. За дверью щерилась пустота.

Он словно не мог уйти, не посмотрев в последний раз на ту, что лежала на кровати. Он почувствовал, что тугая жила, висельная веревка тянет его обратно к кровати.

Как заколдованный, он повлекся за этой силой, потянулся туда, маленькими шагами, против собственной воли. Он сел на кровать, поднес свечу и потом лишь посмотрел на нее.

Она спала. Грудь ее почти не вздымалась. Лицо ее было бледным, предсмертным, восковым, мраморным. Разве человек может быть так бледен, как она?

Может быть, она мертва? Может быть, она тоже умерла – и все это привиделось ему, от горя потерявшему рассудок?

Медленно-медленно, тихо-тихо текли капли воска по свече. Пламя потрескивало, а в остальном мир молчал. Петух не кричал, жаворонок не пел, монахи не заводили молитвы. Мир плыл в предсмертной дреме, застыв и увязнув в тишине.

А Сезар смотрел на нее.

Капля воска сорвалась со свечи и ударилась о ее щеку.

Лукреция открыла глаза.

Они смотрели друг на друга так, как смотрят перед смертью, так, как Адам и Ева смотрели друг на друга в первый день творения.

Сезар выдохнул, и свеча погасла.

Он бросился прочь, рванулся в дверь – на этот раз она поддалась – и выбежал в коридор.

Грех, Сезар, грех.

– Это грех, – прошептал он. – Поздно теперь. Теперь все, грех. Не искупить. Не отмолить. Грех.

И он бежал, заломив руки, ослепленный безумием, прочь.

Глава 47, где течет и льется бычья кровь

Время билось птицей, стучалось в окно, свернулось в кольцо, горело и пылало. Сезар вывел черного коня и летел на нем из Феррары в Рим.

Вокруг него плавился и сгорал мир: ничего знакомого уже не было в нем. Пыльная ночная дорога уходила все выше и выше, и все меньше было по бокам деревьев, и все меньше было деревень и домов. Сезару казалось, что он скачет по пустыне сквозь сумрак и тьму. Дорога поднималась выше, выше, а по краям был обрыв. Сезару казалось, что он летит через облака, а конь его, ни разу не сбившись с ритма, скакал без устали, как механический.

В начале ночи бежал Сезар от сестры – в конце ночи он доскакал в Рим и вышел у дворца Святого Ангела. Там ему сказали, что отец его болен, что звал и искал его и посылал за ним в Урбино, но гонцы вернулись ни с чем, не застав Сезара на месте.

Он передал поводья слуге, а сам торопливо начал подниматься по лестнице. Весть о болезни отца вела его вперед, и он даже не оглянулся, чтобы увидеть, как пал его загнанный конь, у которого разорвалось сердце.

Войдя в комнату к отцу, Сезар понял, что ему солгали. Отец не болел. Отец умирал. Желтое лицо его, с запавшими глазами, казалось уже совсем восковым. Мутные глаза приоткрылись и уставились в потолок.

Александр что-то прошелестел, и Сезар подошел к нему близко, склонился над ним, чтобы разобрать слова:

– Мальчик мой, ты ли это?

– Это я, отец. Я, Сезар.

– Я болен, сын мой, последний мой сын. Но я тебя прощаю. За