И больше никаких парадов - Форд Мэдокс Форд

себя снова и снова: «Только бы она закутала Уинни в шерсть! Только бы она закутала Уинни в шерсть!..» Но вы и сами мать и знаете это ничуть не хуже меня. Я видел фотографию вашего сынишки на столе у капитана. Майкл… его зовут так… Как видите, капитан не забывает ни вас, ни его.

– Мне думается, вам не стоит больше об этом говорить! – звонким голосом произнесла Сильвия.

Хотя все ее внимание было поглощено грохотом зенитных орудий в саду, пусть даже они располагались по другую сторону отеля и позволяли услышать пару фраз до того, как пара раздававшихся время от времени взрывов размозжат тебе голову, в какой-то момент ее еще больше отвлекло неожиданное видение – воспоминание о лице Кристофера, когда их мальчик заболел корью дома у его сестры в Йоркшире и у него до 40,5 градуса поднялась температура. Он взял на себя ответственность, от которой уклонился деревенский доктор, и самолично погрузил ребенка в ванну, наполненную водой с колотым льдом… Она видела, как он, с ребенком на своих нескладных руках, бесстрастно склонился над сверкающей поверхностью, на которой плавали сверкающие льдинки… И вот она вспомнила, каким он тогда был: напряженные черты, по которым, пожалуй, нельзя было прочесть практически ничего… Будто у него в голове засела простуда – он слегка задыхался, как всегда, подавляя свои эмоции, глаза смотрели в никуда. Со стороны могло показаться, что он даже не видит ребенка – ни мало, ни много, а наследника Гроуби!.. В промежутке между грохотом зенитных орудий на нее вдруг снизошло знание: «Это именно его ребенок. И он, чтобы его спасти, спустился, если можно так выразиться, в самую преисподнюю…» Сильвия знала, что эти слова произнес отец Консетт. И знала, что это была сущая правда: Кристофер действительно спустился в преисподнюю, чтобы вернуть ребенка… В этой жуткой ванне сошлись лицом к лицу боль и безудержное желание!.. Столбик термометра прямо у них на глазах пополз вниз… И тогда Кристофер сказал: «У него отличное сердце! Отличное и бесстрашное!» После чего затаил дыхание, глядя, как сверкающая ртуть опускается до нормального уровня…

– Для него ребенок такая же собственность, как и это чертово поместье… И то, и другое принадлежат мне…

Но сейчас был не самый подходящий момент, чтобы устраивать ему из-за этого пытку. Поэтому когда громыхнуло второе орудие, она повернулась к подвыпившему старику и сказала:

– Я больше не хочу, чтобы вы об этом говорили!

– По ряду вопросов миссис Титженс с нами не согласна! – тотчас произнес Кристофер, дабы сохранить рамки приличий.

«О Господи!.. – сказала она про себя. – Не хватало мне еще с ними согласиться…»

Чем внимательнее она присматривалась ко всей этой истории, тем больше ее душу переполняло чувство ненависти. И уныния. Она видела, что Кристофер похоронил себя в массе этих идиотов, затеявших детскую игру в вымышленных персонажей.

Только вот игра эта оказалась бесконечно жуткой и чудовищной… Раскаты орудий и прочие источники адского грохота казались ей столь отвратительными и ужасными только потому, что она не видела в них ничего, кроме напыщенной игры, затеянной какими-то школярами… Может, Кэмпион, может, какой другой мальчишка говорил: «Эй, на подлете немецкие аэропланы! Давайте постреляем из зенитного орудия! Давайте что-нибудь взорвем!..» Точно так же пушки давали залпы в парке в день рождения короля. Расположить пушку в саду отеля, где могли спать или вести беседы сливки общества, было неприкрытой наглостью!

Дома она еще могла уговаривать себя, что это такая игра… Так или иначе, но на ужине дома у министра короны ей достаточно было предложить больше не говорить обо «всех этих гнусностях», как к ней тотчас присоединялись десяток, а то и дюжина голосов, соглашаясь с миссис Титженс из Гроуби, что это действительно чересчур…

Но здесь Сильвия словно оказалась в самом водовороте этой безобразной истории… Та без конца развивалась, порой таяла прямо у нее на глазах, но все равно никуда не девалась. Это было сродни попыткам следить за одним-единственным ромбом узора огромной, свернувшейся кольцами змеи, которая беспрестанно извивалась… От того, что Титженсу приходилось решать какие-то вопросы бок о бок с этим пьяницей, в ее глазах пользовавшимся весьма сомнительной репутацией, ее охватывало отчаяние. Раньше она ни разу не видела, чтобы Кристофер, этот одинокий буйвол, с кем-то советовался… Но сейчас обсуждал вопросы с кем угодно: с любым идиотским штабным офицером, с которым дома никогда бы даже не заговорил; с любым заслуживающим доверия сержантом, насквозь пропитавшимся пивным духом; с любым уличным оборванцем, напялившим на себя мундир ординарца… Стоило кому-то из них появиться, как они тут же начинали обсуждать очередной постыдный пункт своей детской игры, чуть ли не соприкасаясь головами: стирку, необходимость заботиться о солдатских ногах, вопросы религии… Все это относилось к стаду подонков, не отличимых от миллионов других… Ну и, как водится, их гибель! Но сколько же там, черт бы их всех побрал, присутствовало лицемерия и сколько трусости! Всю эту резню, весь этот пир во время чумы они проповедовали лишь для достижения собственных целей, лишая людей жизни в немыслимой бойне, сотканной из ужаса и боли. А потом в приступах агонии оплакивали смерть одного-единственного человека. Ведь ей давно стало совершенно ясно, что Титженс переживал тяжелейшее нервное истощение. Это же надо, оплакивать смерть одного человека! Прежде Сильвия ни разу не видела, чтобы он страдал; как ни разу не наблюдала за ним какой-либо тяги к симпатии, потому как он даже в дружбе оставался сдержанным и холодным! И вот теперь пребывал в состоянии агонии! В ее груди родилось ощущение водоворота боли, без конца раздвигавшего свои границы, расширявшегося до горизонта, за которым царила вечная ночь… Как там сказал этот сержант-майор?.. Рядовые на передовой буквально как в аду! Офицеры похоже тоже.

От неподдельного сострадания в голосе этого гнусавого, подвыпившего старика у нее возникло ощущение какой-то невероятной порочности… Все эти ужасы, все эти бездны боли, вся эта жестокость пришли в мир стараниями людей, которым вдруг захотелось устроить вакханалию безудержной распущенности… Именно она лежала в основе мужской чести, мужской добродетели, соблюдения соглашений и стремления любой ценой не отдать врагу знамя… Этакий магический карнавал, в котором правят бал пьянство, похоть и неуемный аппетит… Стоит единожды привести его в движение, и потом ничего уже нельзя остановить… И подобному положению вещей не видно ни конца, ни края… Ведь если организаторы этой игры вкусили ее радостей – в виде крови, то кому придет в голову ее заканчивать?.. Занимавшие их умы вопросы все эти люди обсуждали с