Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 4

   Пока слуги отворяли ворота и впускали солдат, отводивших душу проклятиями и угрозами по адресу тех, кто заставил их зря прождать столько времени, Кадди успел шепнуть на ухо матери:

   —      А теперь, сумасшедшая вы старуха, оглохните, как колода, — ведь и я до этого времени бывал глух к вашим словам, — и дайте мне говорить за вас. Я не желаю вкладывать свою шею в петлю из-за болтовни старой бабы, даже если она моя мать.

   —      Медовый мой, милый, я помолчу, чтобы не напортить тебе, — зашептала в ответ старая Моз.— Но помни, мой дорогой, что кто отречется от слова, от того и слово отречется...

   Поток ее увещаний был остановлен появлением четырех лейб-гвардейцев во главе с Босуэлом.

   Они вошли, производя страшный грохот подкованными каблуками необъятных ботфортов и волочащимися по каменному полу длинными, с широким эфесом, тяжелыми палашами. Милнвуд и домоправительница тряслись от страха, так как хорошо знали, что такие вторжения обычно сопровождаются насилиями и грабежами. Генри Мортону было не по себе в силу особых причин: он твердо помнил, что отвечает перед законом за предоставление убежища Берли. Сирая и обездоленная вдова Моз Хедриг, опасаясь за жизнь сына и одновременно подхлестываемая своим неугасимым ни при каких обстоятельствах пылом, упрекала себя за обещание молча сносить надругательства над ее религиозными чувствами и потому волновалась и мучилась. Остальные слуги дрожали, поддавшись безотчетному страху. Один Кадди, сохраняя на лице выражение полнейшего безразличия и непроницаемой тупости, чем шотландские крестьяне пользуются порою как маской, за которой обычно скрываются сметливость и хитрость, продолжал усердно расправляться с похлебкой. Придвинув миску, он оказался полновластным хозяином ее содержимого и вознаградил себя среди всеобщего замешательства семикратною порцией.

   —     Что вам угодно, джентльмены? — спросил Милнвуд, униженно обращаясь к представителям власти.

   —     Мы прибыли сюда именем короля, — ответил Босуэл. — Какого же черта вы заставили нас так долго торчать у ворот?

   —     Мы обедали, и дверь была на запоре, как это принято у здешних домохозяев. Когда бы я знал, что у ворот — верные слуги нашего доброго короля... Но не угодно ли отведать немного элю, или, быть может, бренди, или чарку канарского, или кларета? — спросил он, делая паузу после каждого предложения не менее продолжительную, чем скаредный покупщик на торгах, опасающийся переплатить за облюбованную им вещь.

   —     Мне кларета, — сказал один из солдат.

   —     А я предпочел бы элю, — сказал второй,— разумеется, если этот напиток и впрямь в близком родстве с Джоном Ячменным Зерном.

   —     Лучшего не бывает, — ответил Милнвуд, — вот о кларете я не могу, к несчастью, сказать то же самое. Он жидковат и к тому же слишком холодный.

   —     Дело легко поправимое, — вмешался третий солдат, — стакан бренди на три стакана вина начисто предупреждает урчание в животе.

   —    Бренди, эль, канарское или кларет? А мы отведаем всего понемногу, — изрек Босуэл, — и присосемся к тому, что окажется лучшим. Это не лишено смысла, хоть и сказано каким-то распроклятым шотландским вигом.

   Поспешно, хотя и не без дрожи в руках, Милнвуд вытащил из кармана два увесистых, громадных ключа и вручил их домоправительнице.

   —     Домоправительница, — заявил Босуэл, придвигая стул и бесцеремонно усаживаясь, — не слишком молода и не такая уж раскрасавица, чтобы кто-нибудь испытывал искушение сопровождать ее в погреб, и, черт меня побери, не вижу тут никого, кто бы мог ее заменить. Это что? (Шаря вилкой в миске с похлебкой и вылавливая баранье ребрышко.) Никак мясо? Я возьму, пожалуй, кусочек-другой! Но оно жесткое, словно его произвела на свет сама чертова матушка!

   —      Если в доме найдется что-нибудь лучшее, сэр... — забеспокоился Милнвуд, встревоженный этими симптомами неудовольствия.

   —      Нет, нет, нам не до этого, — сказал Босуэл, — пора переходить к делу. Вы посещаете Паундтекста, пресвитерианского пастора, не так ли, мистер Мортон?

   Мистер Мортон поспешил утвердительно ответить на этот вопрос и начал торопливо оправдываться:

   —      Согласно индульгенции, дарованной его всемилостивейшим величеством и нашим правительством, — ведь я ни за что не сделал бы ничего не дозволенного законом; и потом, знаете, я вовсе не против умеренного епископства: я человек деревенский, а наши пасторы будут попроще, так что их проповеди как-то понятнее; и, с вашего разрешения, сэр, эта мера правительства сберегла немало денег в стране.

   —      Ладно, меня это нисколько не касается, — отозвался Босуэл, — они получили индульгенцию, и делу конец; что до меня, то если бы я сочинял законы, ни один лопоухий поп изо всей этой своры никогда бы не лаял с кафедры в нашей Шотландии. Впрочем, я повинуюсь приказам. А, вот и напитки: ставьте-ка их сюда, моя славная матушка, да поближе.

   Он вылил добрую половину бутылки, вмещавшей целую кварту кларета, в деревянную чашку и осушил ее до последней капли.

   —      Вы зря хулили свое вино, друг мой; оно превосходно и лучше вашего бренди, но и бренди совсем недурное. Давайте-ка выпьем с вами за здоровье его величества короля!

   —      С удовольствием, — сказал Милнвуд, — но я, знаете, не пью ничего, кроме эля, а кларета держу самую малость для моих достопочтенных друзей.

   —      Вроде меня, не так ли? — заметил Босуэл.— Раз так, — продолжал он, протягивая бутылку Генри,— раз так, молодой человек, за здоровье его величества короля!

   Генри молча наполнил вином стакан средних размеров, не обратив внимания на толчки и намеки дяди, как видно желавшего, чтоб он последовал его примеру и предпочел пиво кларету.

   —      Превосходно, — сказал Босуэл. — Ну, а как обстоят дела с остальными? Что там за старуха? Дайте и ей стакан бренди, пусть и она выпьет за здоровье его величества.

   —      С позволения вашей чести, — произнес Кадди, устремив на Босуэла тупой и непроницаемый взгляд, — то моя матушка, сударь; она такая же глухая, как Кора-Линн, и, как ни бейся, ей все равно ничего не втолкуешь. С позволения вашей чести, я охотно выпью вместо нее за здоровье нашего короля и пропущу столько стаканчиков бренди, сколько вам будет угодно.

   —      Готов поклясться, парень говорит сущую правду! — воскликнул Босуэл. — Ты и впрямь похож на любителя пососать бренди. Вот и отлично, не теряйся, приятель! Где я, там всего вволю. Том, налей-ка девчонке добрую чарочку, хоть она, как мне сдается, неряха и недотрога. Ну что ж, выпьем еще, и эту чарку — за нашего командира, полковника Грэма Клеверхауза! Какого черта ворчит эта старая? По виду она из самых отъявленных вигов, какие когда-либо жили в горах. Ну как, матушка, отрекаетесь ли вы от своего ковенанта?

   —      Какой ковенант изволит ваша честь разуметь? Существует ковенант труда, существует и ковенант искупления? — поторопился вмешаться Кадди.

   —      Любой ковенант, все ковенанты, какие только не затевались, — ответил сержант.

   —      Матушка! — закричал Кадди в самое ухо Моз, изображая, будто имеет дело с глухою. — Матушка, джентльмен хочет узнать, отрекаетесь ли вы от ковенанта труда?

   —      Всей душой, Кадди, — ответила Моз, — и молю господа бога, чтобы он уберег меня от сокрытой в нем западни.

   —      Вот тебе на, — заметил Босуэл,— не ожидал, что старуха так здорово вывернется. Ну... выпьем еще разок вкруговую, а потом к делу. Вы уже слышали, полагаю, об ужасном и зверском убийстве архиепископа Сент-Эндрю? Его убили десять или одиннадцать вооруженных фанатиков.

   Все вздрогнули и переглянулись; наконец Милнвуд нарушил молчание:

   —      Мы уже слышали об этом несчастье, но надеялись, что слух о нем ложен.

   —      Вот опубликованное сегодня официальное сообщение. Я хочу знать, старина, что вы думаете об этом.

   —      Что я думаю, сэр? Все, что соблаговолит думать Тайный совет, — пробормотал Милнвуд.

   —      Я желаю, друг мой, чтобы вы высказались с большей определенностью, — произнес повелительным тоном драгун.

   Глаза Милнвуда впились в бумагу, чтобы поспешно извлечь из нее наиболее сильные выражения, которыми она изобиловала, в чем немало ему помогло то обстоятельство, что она была отпечатана жирным шрифтом.

   —      Я думаю, что это — кровавое и мерзостное... убийство и злодейство... измышленное адской и неумолимой жестокостью... в высшей степени отвратительное и что это позор для нашей страны.

   —      Хорошо сказано, старина! — одобрительно заметил допрашивающий, — я рад вашим благонамеренным взглядам. Вы обязаны мне благодарственной чашей за все, чему я вас научил. Нет, дружок, ты выпьешь со мной свое собственное канарское — кислому элю совсем не место в столь верноподданном желудке. А теперь ваша очередь, молодой человек; что вы думаете об интересующем меня деле?