Проще, чем анатомия - Александр Поволоцкий

как попал в армию, Кошкину не пришлось. Кто-то позвал их всех с улицы: “Товарищи, почту привезли!”

Почтальон пошутил, что, видимо, письма боялись по одному из тыла на фронт идти, так что явились все вместе — и верно, прибыло их разом десятка два. Видимо, почта где-то задержалась, прежде по стольку сразу не приносили. Среди конвертов Раиса сразу заметила несколько сложенных “треугольников”. Конверты — тыловые, а эти с фронта. Ей уже приходилось такие видеть, хотя свое письмо брату она посылала еще по-граждански, в конверте. Он был последним.

Денисенко что-то коротко спросил у почтальона и сразу ушел. Вот уж точно, безвестие страшнее самых худых вестей. Кому-то из девчат пришли письма из дома, привычные конверты, кому-то — фронтовые. Раиса не сразу поверила глазам, когда почтальон вручил и ей “треугольник”. Она дождалась-таки письма от брата! От радости екнуло сердце, жив Володька, жив и здоров! Вот только плутало то письмо больше месяца. Прежде Раисе и в голову не приходило, как долго ходит в военное время почта. Значит, когда она была еще в “части без номера”, где-то там, от Свердловска отходил эшелон. А значит, где брат сейчас, никто не может сказать. Одно хорошо, теперь у него есть ее полевая почта, стало быть не потеряются они больше. Не должны потеряться!

Вера торопливо надорвала конверт, развернула письмо, и начав читать, нахмурилась. Мухина тут же глянула через плечо подружки: “Что, сердятся?”

— Да нет, это не от родителей, — отвечала та. — Это от тети. Они доехали и папа ей выслал адрес. Спрашивал про меня… — Вера поежилась, сняла зачем-то очки, проверила, как держатся дужки, и снова водрузила их на нос. — А я и не знаю, что и кому теперь писать.

— Так напиши тете, — развела руками Наташа. — Ей-то ты пишешь.

— Она просила писать папе. Мне неудобно дальше ее обязывать. В конце-концов, я уже взрослая и сама должна отвечать, — Вера покачала головой. — А что мне делать, если я по-прежнему, как в школе, боюсь, что меня будут ругать?

— За что же тебя так? — спросила ее Раиса. — Поссорились?

— Нет, тетя Рая, не поссорились. Тут другое. Может, ты рассудишь, как мне теперь поступить? — Вера снова сняла очки, лицо ее, как часто бывает у близоруких людей, сделалось немного мечтательным и грустным. — Папа и мама в эвакуации. Это хорошо, что они уехали, мне так спокойнее за них, я понимаю, что они правы. Но и я тоже права, что пошла добровольцем. Все мы, по-хорошему, поступили правильно. Но с этим вот “правильно” теперь совершенно не поймем друг друга. Вот чего я боюсь… Нет, не так. Не боюсь. Я этого очень не хочу. Я ведь понимаю, что папа меня любит и беспокоится. Но он так это делает! — у Веры даже слезы зазвучали в голосе. — Он сказал, что я должна ехать в эвакуацию с ними потому, что дети должны слушаться старших. А я — взрослая. Он даже этого не заметил. Если бы он сказал, что беспокоится, что я маленькая, еще и вижу плохо… Но он сказал так, как сказал. И теперь я не хочу ему писать и боюсь. Боюсь, что мы продолжим ругаться в письмах, как ругались дома. А ведь каждое письмо может оказаться… — Вера сглотнула слово, — Вот я и написала тете Лиде в Симферополь. А она старенькая совсем.

“Все равно пойду в военкомат. Я комсомолка!" — как наяву услышала Раиса голос своей младшей соседушки, непутевой Лельки Прошкиной. Маленькой и очень упрямой. Только Лельке 15 лет, а Вере полных 18 исполнилось. Но наверное, будь у Раисы такая вот младшая сестра, тонкая как тростинка, да еще и со слабым зрением, она бы наизнанку вывернулась, чтобы близко ее к фронту не подпускать. Так что папу Вериного ох как можно понять. Только что Вере теперь сказать? А сама Раиса, если бы было ей не 30 лет, а на дюжину меньше, послушалась бы старших? Да не в жизнь!

“Что-нибудь случилось, товарищи? Плохие новости из дома?”

И как товарищ комиссар все чует и точно знает, когда ему надо подойти? Что ни говори, а Гервер вовремя. Он наверняка лучше, чем Раиса, все растолкует. Да она пока и придумать не смогла ничего. Вера тут же подтянулась, снова очки на нос, руку к пилотке:

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться! Как мне объяснить в письме, что я, как комсомолка, никак не могла не пойти добровольцем?

Задачка, кажется, даже для Гервера не такая, чтобы вдруг раскусить. Раиса вдруг подумала, что понятия не имеет, есть ли у того семья, родные. Герверу никто еще не присылал писем, а о себе он особенно не рассказывал. Разве что про предка-революционера, из народовольцев, о котором даже делал запрос в Харьков, в архив.

Комиссар выслушал рассказ Веры очень серьезно. С таким же видом он читал сводки с фронта. Потом заговорил медленно, как всегда спокойно, но очень мягко:

— Вы правильно поставили вопрос, товарищ Саенко. Простите, как вас по имени-отчеству?

— Вера Дмитриевна.

— Так вот, Вера Дмитриевна, вопрос верный. Но сформулировали вы его неточно. То, что вы комсомолка и готовы защищать Родину, ваш отец знает. И без сомнения, понимает причины вашего поступка. Другое дело, что как правило, заботясь о своих детях, об их будущем, родители поступают в меру своего понимания. А потому я бы вам посоветовал написать немного о другом. Так, чтобы вашим близким было легче перенести разлуку с вами. Ведь она может оказаться очень долгой. Дать им понять, что вы в полном порядке там, где сейчас находитесь. В первую очередь, успокойте их. Расскажите, как идет ваша служба, настолько, насколько вы захотите это доверить бумаге и настолько, чтобы не расстроить родных. Понимаю, вам хочется с ними спорить. Мне в ваши годы тоже хотелось спорить, было о чем. Но сейчас, думается, это немного несвоевременно.

Вера слушала молча и задумчиво. Она то складывала пополам конверт, то вновь разглаживала его в руках.

— Кажется, я поняла… — произнесла она с видом школьницы, которая еще только подобралась к решению трудной задачи. — Рихард Яковлевич, простите, а… а ваши родители тоже не хотели, чтобы вы шли в армию?

— Очень не хотели, — подтвердил Гервер. — И я понимал, почему. Крым в Гражданскую долго оставался в руках у белых, а что началось после, старики до сих пор вспоминают со страхом. В Красную Армию меня провожали как на верную гибель. Отец видел в происходящем крушение всех его надежд, он хотел, чтобы я учился, поступил в университет, а