Борис Изюмский - Плевенские редуты

Меньше чем через месяц пришел целый корпус Сулейман-паши. Его надо было задержать, не пустить через перевал в Северную Болгарию, на помощь Осману.

Завязались шестидневные кровопролитные бои. Четыре тысячи русских солдат и болгарских войников отбивались от армии, в семь раз превосходящей их числом. Только 11 августа было отбито девятнадцать турецких атак. Именно в этих боях был ранен в колено Драгомиров и появился непобедимый «пик Столетова», где русские и болгары отражали бессчетные атаки, следующие с трех сторон, когда в ход шли камни, ножи и штыки, когда стреляли в упор, когда, сжав неразорвавшуюся турецкую гранату, бросались на врагов.

Верещагин в те дни был у русской батареи на горе Святого Николая, бешено обстреливаемой турками с Лысой горы, Вороньего гнезда, тоже отбивал атаки, успевал сделать наброски.

Турки бесстрашно, настойчиво лезли на скалы, срывались в пропасть и снова продолжали лезть.

…Сулейман-паша, выстроив свою армию, отобрал две тысячи добровольцев. Мулла обратился к ним со страстной проповедью:

— Счастье — умереть в бою и попасть в рай! Захватить перевал или не возвратиться!

Вся армия Сулеймана взяла на караул, провожая добровольцев на штурм. Но им тоже оказалось не под силу захватить перевал.

А вскоре на Шипке закрепились две русские дивизии в ожидании нового подкрепления из-под Плевны, мучительно долго защищая позиции. Были буранные ночи — такие, как десять дней назад, когда на Бабе-горе погибло, обморозилось почти девятьсот человек.

И все же шипкинцы стояли, вырубив окопы в камне. Болгарские жители окрестных деревень доставляли им пищу и воду, уносили раненых с поля боя в свои селения.

Русские продолжали «шипкинское сидение».

Луна, словно турецкий соглядатай, высвечивала горы.

В авангарде шли саперы-болгары Столетова, две его дружины, батальон пехотного Казанского полка, казачья сотня пробивали траншеи в заносах саженной высоты, рубили мешающие продвижению деревья, сбрасывали в пропасть камни осыпей.

Саперов возглавлял семидесятилетний воевода Церко Петков, участник Крымской и турецко-сербской войн, «балканский орел», как почтительно называли болгары этого высокого, с лицом, словно высеченным из бука, старика. К подошвам его привязаны железные крестовины, на случай гололеда. Сразу за Церко шагал, по пояс в снегу, с несколькими спешенными казаками есаул Афанасьев. Он то и дело останавливался, чутко вслушивался в малейший лесной шорох, высылал вперед разведку. Где-то, ближе чем на ружейный выстрел, притаились турки. Сзади сверкнул огонек — кто-то задымил «козьей ножкой».

— Курево бросить! — свирепо прошипел Афанасьев…

Скобелев приказал Бекасову протащить через перевал «хоть зубами» три орудия. Буйволы в бессилии падали. Тогда к каждому орудию прикрепили по тридцать человек и по пятьдесят — к зарядному ящику.

Здесь-то и повстречался опять Алексей Суходолов со Стояном, сумевшим попасть в батарею своего капитана. Юноши успели только толкнуться плечом друг о друга, переброситься несколькими словами и впряглись в орудие.

— Разом взяли! Еще раз — взяли! — командовал унтер Егор Епифанов, налегая на постромки. Шапка то и дело сползала ему на смешливые глаза. От них веером шли конопушки.

Наконец, досадливо подтолкнув шапку ладонью вверх, он предложил:.

— Ну-ка, братаны, давай тихонько «Дубинушку»!

Надувая жилы, повел, с трудом раскрывая рот, обросший сосульками:

— Эх, дубинушка, ухнем, эх, зеленая, сама пойдет… Нет, само ничто не шло.

Впряглись в постромки тамбовцы, пензенцы, уральцы, тянут-потянут и все же вытягивают орудие, облепленное мокрым снегом. Хорошо, что оставили в Плевне ротные котлы и обозы, без них куда легче.

На завороте — скользком карнизе шага в два шириной — солдаты продели канаты меж спиц колес, обвили вокруг дерева и так подтаскивали пушку.

Слышалась солдатская команда:

— Легше! Помалу!

— Держи левей…

— Еще малость поддай.

— Стой! Стой!

Несмотря на сильный мороз, обильный пот выступил на лбу Алексея, он обтер его рукавом полушубка. От нечеловеческого напряжения шумело в ушах, шли перед глазами красные круги, подкашивались растертые ноги.

При спуске орудий колеса опасно скользили, Егор Епифанов подкладывал под них ветки и камни. Они вместе удерживали орудия — теперь уже сзади, канатами. К концу каната Русов привязал охапку веток, сел на нее, пытаясь тормозить, предупредить раскат. Ружье он закинул за спину, для упора вырубил палку.

Впереди раздался страшный крик: то насмерть раздавил ездового зарядный ящик. Отмаялся солдат.

Потом опять пошел подъем. Снежные вершины кое-где проходили сквозь облака, и, казалось, горные пики висят в воздухе. Упал рядом с Суходоловым пожилой пехотинец. К нему подошел Епифанов, стал поднимать:

— Ну, че ты?.. Слышь?

Солдат прохрипел:

— Дыхало иззякло… в грудях… — и умолк — не выдержало, верно, разорвалось сердце. Не дошел до неба в клубящихся тучах.

Снег мгновенно занес умершего.

— Вот так, братеня, — с горечью сказал Егор, и Русов смахнул с головы шапку.

Перед новым подъемом к Русову, Суходолову и Епифанову подошел Верещагин, весь залепленный снегом, как дед-мороз.

— Устали, ребята?

Епифанов, крепясь, ответил:

— Не жалуемся, Василь Василия…

Верещагин удивился: незнакомому унтеру известны его имя и отчество. «Наверное, слышал в разговоре офицеров», — подумал он. Но Верещагину было и приятно, что назвал не «степенством», не «благородием», а как близкого человека. Он не знал, что во всей скобелевской дивизии солдаты уже давно между собой величают его именно так.

А этот казачок в Балканах? Пожалуй, старый знакомый. Ему припомнилась стыдливая просьба Кремены. И, в какой уже раз, подумал: «Не Алеша ли ее?» Но было бы нелепо сейчас «дознавать личность». Про себя же отметил: «Что-то в выражении его лица есть и не типичное для молодого казака. Может быть, мечтательность? Мягкость? Хотя это впечатление, возможно, обманчиво. Глаза смотрят достаточно независимо».

И Суходолов узнал в подъехавшем того художника, которого увидели они с Алифаном в Журжево, на подводе, в первые дни войны. Это о нем санитар сказал: «Отчаянной смелости человек».

Подошел генерал Столетов.

— Соберите силы, юнаки, еще малость — и наверху отдохнем, — подбодрил он.

В кровь исцарапываясь о скалы, обледенелые камни, раздирая одежду, полезли в самые тучи. Там, наверху, Стоян Русов, присев на снег, снял правый сапог, перемотал портянку:

— Ознобился…

Но распухшая нога не полезла в сапог. Стоян разрезал его на подъеме и сверху обернул сухарным мешком.

— А у меня, вишь, ноги вовсе прибились… — словно подбадривая друга, сказал Суходолов. — Аккурат до неба добрались, теперя легше станет шлях держать…

Но легче не становилось. Готовый каждую секунду упасть в изнеможении, нес на руках снаряд Егор Епифанов. Кругом стояла белесая мгла, волнами шла снежная пыль.

Тащить орудия дальше оказалось невозможно, и лафеты, стволы, колеса солдаты отдельно положили на салазки из дубовых лубков, обвязали веревками.

За час одолевали не более ста пятидесяти шагов. Кое-где приходилось вырубать во льду ступеньки, карабкаться на подъемы, хватаясь за сучья и корни.

Быстрец держал себя молодцом: другие кони ломали ноги, а он нигде не завалился. Вот только кормить беднягу было нечем, и конь, где только мог, жадно сдирал кору с деревьев. Да разве ж ею сыт будешь?

…Выглянуло солнце, и снег засверкал до ломоты в глазах, заискрились вершины, ледяные громады.

Стоян, увидев, что правая щека у Алексея обморожена, схватил горсть снега, начал тереть ее. Алексей, не сразу поняв, в чем дело, отбивался, бросал снег в лицо Стояну.

…Неожиданно пошел дождь. Все сразу покрылось ледяной коркой, начали ломаться полы шинелей, стоящих колом, башлыки отваливались кусками.

А к ночи, уже возле Ветрополя, разыгрался буран, закрутили снежные смерчи, снег забивал рот, грудь раздирало — нечем было дышать. Ледяные иглы впивались в лицо.

Сигналист, пытаясь известить о привале, дул в рожок, бил в барабан, но звук исчез, словно тоже замерз.

Разжигать костры было запрещено. Алексей и Стоян вырыли себе в снегу яму, на дно ее положили дубовые жерди и ветки, под голову — холщовые мешки и улеглись, плотнее прижавшись друг к другу. Скоро над брезентом, которым они укрылись, возник сугроб. Они прорыли отверстие для воздуха. Алексей вспомнил, что у него в кармане сухарь, достал его, сунул в зубы Стояну. Но устали они до того, что есть не хотелось, поэтому грызли сухарь вяло. «Кашу рисовую поел бы», — подумал Русов о любимом блюде. Он начал рассказывать Суходолову о своих злоключениях в Плевне. Алексей, выслушав, признался неожиданно для себя: