На червленом поле - Мария Воробьи

плаща Пресвятой Девы Марии. Но дед так любил бабку, что отдал краску ей – и она съела ее целиком. И поэтому у моей матери были дивные синие глаза, что приворожили моего великого отца. Вместо этой драгоценной краски дед использовал другой, происходящий у нас минерал: азурит. Его часто под видом ультрамарина продавали нечистые на руку торговцы краской. Разница в них была не видна поначалу, но через пять, десять, двадцать лет азурит начинал темнеть.

Так темнел плащ Пресвятой Девы и темнел свет в глазах моего деда.

Я помню его не таким. Я помню его старым, часами просиживающим у огня, глядящим в пламя. Иногда он вставал со своего кресла, и садился у окна, и смотрел на улицу – также часами. Что он хотел там увидеть, полуслепой, старый, уже все повидавший?

Мне казалось глупым это просиживание. Я не понимала его: эту неподвижность, эту созерцательность. Я как-то спросила его:

– Что ты смотришь, дедушка, ведь ты плохо видишь?

Он засмеялся и неловко, почти невесомо погладил меня по голове своей огромной кряжистой рукой. Почему у стариков такие большие руки?

– Я смотрю не наружу, маленькая, я смотрю вовнутрь. Когда ты станешь как я – ты поймешь.

Я еще не стала как он, но поняла, о чем он говорил много лет назад.

Теперь мне кажется, что все больше смотрят наружу. От этого то, что там, вовне, расцветает и становится прекраснее, выпестованное заботливыми руками, отполированное внимательными взглядами.

Теперь мне кажется, что в той внутренней пустоте, в которую смотрел дед, скрывался какой-то мир, который выше и прекраснее мира сущего. Ведь дед явно смотрел не в свою душу. Душа человека, особенно душа старика, не предполагает долгого созерцания. Да и кто выдержит это?

Нет. Дед видел что-то, что выше человека. И пока дед смотрел своими незрячими глазами туда, все было хорошо.

Но он умер.

А мне теперь придется научиться жить в изменившемся мире.

Глава 44, в которой говорится о смерти сына Родриго де Борха

Три дня прошло с тех пор, как Сезар и Хуан разъехались на развилке в разные стороны. Велик был город Рим, велик. Длинны, извилисты были его улицы, глубоки колодцы, тихи дворы. Есть где пропасть человеку.

На третий день бедный рыбак выловил тело возле церкви Санта-Мария дель Пополо. Вытащил сетями. То было распухшее от воды тело человека, что при жизни был герцогом Гандии, Хуаном де Борха. Ни золотых украшений, ни тяжелого кошеля не было срезано у него, а грудь была тринадцать раз пробита кинжалом.

Тело доставили несчастному отцу, и пока тот рвал на себе остатки седых волос, Сезар смотрел на брата круглыми глазами, полными вины и вина.

Схоронили Хуана почетно и пышно, в фамильном склепе – потому что многие де Борха до него уже умирали в Риме.

Чернь пела песни, ужасные песни о папе и Хуане:

Ловец душ, ловец душ человеческих!

Кто попал в твои сети в холодных водах Тибра?

Из реки выловил ты собственного сына!

Пришло письмо от Марии Энрикес, строгой вдовы. Она писала так, словно говорила, словно была с ними в одной комнате, и голос ее гремел и пылал:

– В том, что случилось, я обвиняю герцога Сезара де Борха. Я знаю, что брат убил брата: так было предсказано мне, когда я была еще девочкой. Иначе не мог поступить герцог, ведь он всегда завидовал своему брату, потому что тот владел большими землями, а Сезар де Борха слишком долго был кардиналом, потому что их отец любил Хуана, но не любил своего старшего сына.

– Это герцог Валентино, – говорили люди друг другу, шептали из уст в уши. – Конечно, это он, ведь больше некому.

– Это Сезар, ведь он убил всех мужей своей сестры, он убил своего младшего брата Джоффре, это он – убийца.

Высоко поднялся черный слух, как воды моря возле Мессины, как воды Тибра, дошел до Феррары, до доброй герцогини Феррарской.

Встала Лукреция на пороге города, преградила дорогу слухам, как высокая каменная стена останавливает морскую волну. Стояла так день, два стояла, три стояла, а на четвертый закричала:

– Не верю! Не поверю никогда!

В знак скорби разорвала на себе платье, дорогое, шитое золотом платье, что было дано ей в приданое. Никто не думал, что маленькая Лукреция будет обладать такой силой, что сможет голыми руками порвать тяжелую парчу и бархат, – но она смогла. Слух остановился на пороге Феррары, побежал из города прочь, видя такую веру Лукреции, и никто в Ферраре ему не поверил.

Но больше защитников не было у Сезара, и слух прошел по всей Италии.

– Он заколол его кинжалом.

– За что Каин убил Авеля?

– Нет, не кинжалом, погодите: он заколол его шпагой – шпагой, на которой выгравирована хвастливая надпись: «Или Цезарь, или никто». Он хочет стать Цезарем, он хочет стать тираном, единственным сыном своего отца.

– Да как же это может быть? Нет, сам он не марал рук, этот чудовищный бык де Борха, его люди убили Хуана, убили и столкнули в Тибр.

Говорили, говорили, и слух, шедший по земле, поднялся высоко, к замку Святого Ангела, к сердцу несчастного отца. Слух приник к его страдающему сердцу, слух припал к его лихорадочной голове, вцепился крепко, словно черная пиявка.

Александр не выходил из своих покоев. Скорбь его была так велика, как только может быть велика скорбь отца, потерявшего любимого ребенка.

На пятый день он призвал к себе единственного оставшегося в живых сына. Сезар пришел к нему, одетый в черное и дорожное.

– Куда ты отправляешься, Сезар? – спросил отец.

И Сезар – Сезар с повинными глазами ответил ему:

– Семь мятежных городов я должен был покорить для тебя, отец. Римини сам склонился предо мной. Имолой и Форли правила Катерина Сфорца, которая хотела меня приворожить, но я пленил Катерину и покорил Имолу и Форли. Чезена была раздираема изнутри гвельфами и гибеллинами, но я помирил их и покорил Чезену. Из Пезаро бежал нелюбимый жителями Джованни Сфорца, и я без боя взял Пезаро. Фаэнцой правил честный, отважный и юный Асторре Манфреди, и когда он сдался, я обманул его – и по моему приказу его удавили в темнице, вместе с его братом. Остался Урбино. То будет последний мой поход во славу твою и, наверно, последнее мое злодеяние.

Тут глаза сына и отца встретились.

– Ты убил его, Сезар? – прямо спросил его отец.

И Сезар смотрел в змеиные глаза своего отца,