...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове ) - Афанасьев Анатолий Владимирович

— Не проспался еще? — спросил Моршаков.

— Ты, Федя, не заносись чересчур. Вы теперь у меня все вот здесь, — и показал Моршакову стиснутый кулачок.

Козаков еще не устал хихикать, кривляться и подмигивать, а Моршаков уже быстро зашагал прочь. И вот оттого, что он его так спешно покинул на самом интересном моменте разговора, в Козакове пробудилось что-то вроде раскаяния. Впрочем, какое там раскаяние. Он просто спохватился, что не слишком ли далеко зашел и не случится ли теперь с ним самим какого несчастья. В хмельной голове мысли не держались стойко, и вскоре он забыл обо всем.

Бочаров, которому Федька первому рассказал о случившемся, помчался в барак и разбудил спящего богатырским сном Голикова. Сграбастал за плечи и потащил с нар. Тот со сна лягнулся ногой — да мимо.

— Беда, Паша, беда большая, не время сны глядеть!

— Ну?!

— Вот те и ну! Леха Козаков, паскудный дьявол, накляузил управляющему, про всех донес.

Голиков сел, почесал волосатую грудь под рубахой, постепенно приходя в себя. Наконец до него дошло. Вскинулся, задышал неровно, с клокотанием.

— Кто тебе сказал?

— Федька Моршаков. А ему сам Козак спьяну выложился. Чего делать-то будем, Пашенька?!

Голиков думал недолго. Он чуял, что гнев, забурливший в нем, должен быстрее получить исход, излиться, иначе задушит, сожжет глотку багровое кипение.

— Вот что, Стручок. Отыщи Лешку и замани его в рощу, там, за оврагом. Чего хошь обещай, но замани!

Бочаров обнаружил доносчика возле питейного дома. Козаков очумело озирался, привалившись к дереву.

— Никак заблудился, голуба душа? — ласково приветствовал его Бочаров.

— Это ты, Васька! — узнал и обрадовался Козаков. — Вот какая хреновина вышла. Стою туточки с утра раннего, куда идти не знаю. Земля-то ведь крутится, шагни в сторону — упадешь.

— Не хошь еще малость выпить?

— Угости, брат! Вечно тебе псом сторожевым буду.

— Не надо псом… Я тебя, Леша, за твою удаль очень люблю. У меня бутылка в лесу спрятана. Айда, что ли?

Козаков отвалился от березы и повис на шее у Бочарова. Так, обнявшись, они брели посреди улицы, а после и запели. Бочаров выводил низко, со слезой, Козаков не в лад вторил ему петушиным голосом. Один раз он споткнулся и упал, волоча за собой в грязь и Бочарова. Побарахтавшись, кое-как поднялись.

— Ты уж держись, Леша, нас Голиков там ждет. У него терпения мало. Вылакает, гад, все до донышка.

— Голиков? А мы ему ноги повыдергаем и к ушам прибьем!

— Это само собой, дак вина-то все одно не будет.

Козаков представил ужасную сцену, вдруг отстранился от товарища и побежал к лесу чуть не вприпрыжку.

Бочаров, туманно улыбаясь, еле за ним доспевал. Стороной, не упуская их из виду, шел Голиков. В лесу Козаков неожиданно впал в детство. Он наклонялся к зазеленевшим веточкам, нюхал их, растирал зелень в пальцах, громко смеялся:

— Ты погляди, Вася, какая красота божья! Затрепетали, зацвели родимые. Пахнет славно, дух щемит. Да ты на, подержи у рта, Вася, порадуйся!

Голиков подошел, хрустнул сухой сучок под его ногой.

Козаков проворно обернулся, увидел каменную, налитую багровым человечью маску. Все в нем враз потухло, и силы его оставили. Он понял, что пришел смертный час. Спросил тихо:

— Это, никак, ты, Голиков?

— Я, Алешенька, я! Значится, ты теперь с управляющим дружишь? Встречаешься с ним?

Козаков поднял кверху к солнцу лицо, перекошенное прощальной гримасой.

— Дак ведь как сказать, Паша, не со злом ведь. По затмению ума, может, и встрелся разок. Уж ты прости!

— Ай-яй, какой ты шалунишка, Алеша, озорник… прости господи!

Отмахнул слегка руку с камнем, ударил Козакова в висок. Тот жалобно хрюкнул, повалился неторопливо, как куль. Он был мертв. Отбражничал, отпопрошайничал несчастный каторжник.

Бочаров с Голиковым отволокли тело к старенькому шурфу, сбросили вниз, закидали ветками, щебенкой.

Дошли до ручья, умылись. Голиков никак не мог напиться. Пил и пил ледяную воду.

— Чего теперь? — спросил Бочаров. Он был растерям, утратил всю свою заносчивость и покорно ждал решения Голикова.

— Надо предупредить Сухину.

— А не вернее ли, Пашенька, сразу в тайгу подаваться?

— Сухину предупредим!

По дороге к Сухинову они встретили какого-то местного пацаненка. Приветливо улыбаясь, он сказал Голикову:

— Вас, дяденька, повсюду солдаты ищут.

Голиков порылся в кармане и одарил мальчишку копейкой. Бочаров стоял рядом и тряс руками, как в припадке.

— Иди в казарму, — сказал ему Голиков. — Забери что надо и жди меня за оврагом.

— А ты куда?

— Я к Сухине.

Голиков не прошел и ста метров, как наткнулся на солдат. Знакомый фельдфебель положил ему руку на плечо.

— Пойдешь с нами, Голиков!

— Какая честь! — мрачно усмехнулся Голиков. — Хоть на край света с вами радехонек.

Бочаров не полез в барак, послал Прыща. Тот вынес ему топорик, хлеб, соль, серники.

— Никак, далече собрался, Вася?

— Кому вякнешь, язык вырву!

Через несколько часов, к ночи, он был уже далече. Он бродил по тайге много дней, кормился грибами, ягодами, корешками, чем попало, только что землю не жевал. По ночам, притулившись где-нибудь в норе, рычал во сне, как пес. После безумного кружения, не надеясь больше спастись, он выполз к Зерентуйскому руднику. То есть почти на то место, откуда начал свой побег. Когда его вязали, он укусил стражника за щеку. Первое, что спросил, очухавшись от побоев: «Пашку Голикова уже повесили?»

Голикова после ареста привели в тюремную комнату для допросов. Там его поджидали прапорщик Анисимов, щуплый, с нездоровой серой кожей молодой человек, известный на руднике своей пронырливостью, и двое заплечных, Ванька Дебел и Вытя Махонький, удивительно похожие друг на друга красномордые, дюжие мужики. Прапорщик сидел за столом перед листом бумаги, а заплечные — у каждого в руке по железному пруту — скромно потупились у стенки. У Голикова руки спутаны за спиной.

Анисимов поглядел на него сонно и брезгливо.

— Ну что, Голиков, сразу будешь давать показания или как?

— Как прикажете! Мы люди маленькие, убогие.

— Значит, бунтовать умыслил?

— Ага, — кивнул Голиков. — Попутал нечистый. Потому в опьянении ума находился.

Анисимов был несколько обескуражен столь быстрым признанием.

— И много вас набралось?

— Да почитай десятка два.

— Ну, давай, перечисли, а записывать буду!

Голиков начал старательно называть фамилии, все, какие мог припомнить. Водка в нем еще крепко бродила. Анисимов одними фамилиями исписал страницу.

— А ты правду ли говоришь, мерзавец?!

— Как на исповеди! — Голиков обиженно засопел.

— И кто же у вас был за главного?

— Главный, конечно, Сухина. Мы его собрались заместо царя на трон возвесть! — гордо ответил Голиков.

— Что-о?! — Анисимов подскочил на стуле, сломал в ярости перо. — Что городишь, подлец! А ну, ребята!

Ребята взялись за дело дружно, но как-то без особого рвения. Они повалили несопротивляющегося Голикова на скамью и начали охаживать прутьями. Голиков фырчал, скрипел зубами, плевался.

— Жарь! Так его! А ну, ходи веселее! — припрыгивал рядом прапорщик, в садистском упоении тиская ладони.

К вечеру арестовали всех. За Сухиновым пришли в восьмом часу. Отчаяние его в первую минуту было столь велико, что он не различал лиц тех, кто его арестовал. Он услышал торопливый стук сапог по дощатому полу, все сразу понял, и сознание его подернулось серой рябью. Тусклым пятном маячил перед ним Соловьев.

— Как же так, Ваня? Что же это?

Соловьеву он нашел в себе силы ответить:

— Судьба, Веня, судьба! Не вини меня строго, я иначе не мог.

Соловьева и Мозалевского заперли в их новой избе, выставили караул, а Сухинова отвели в контору к управляющему. Черниговцев, придерживая рукой ноющую печень, сказал раздраженно: