Дмитрий Мережковский - Бремя власти: Перекрестки истории

Поддавшись влиянию Наполеона, сумевшего сыграть на рыцарских струнах его характера,[151] Павел объединился с Францией против Англии. Интересы России и Франции всегда были близки, и только революция нарушила взаимное притяжение двух стран. Переворот 18 брюмера ознаменовал новую эру в истории Франции, что сразу же оценил Павел, признав законность власти Наполеона – «Нам все равно кто, лишь бы государь законный!» Наполеон, хотя и был консулом республики, продолжал тем не менее традиции абсолютной монархии. И Павел в полной мере осознал этот факт.

В сентябре 1800 года на английские суда, находившиеся в русских портах, было наложено эмбарго. В следующем году Павел решил перейти к наступательным действиям и 12 января 1801 года отправил атаману Донского войска генералу Орлову приказ выступить со всем войском в поход на Индию – поход, которым в драме Мережковского хитрый Пален запугивает простодушную Марию Федоровну, наводя ее на мысль о безумии Павла.

Как мы видим, стремление «вымыть солдатские сапоги в волнах Индийского океана» зародилось задолго до того, как было высказано некоторыми современными российскими политиками.

На самом деле никакого безумия в этой идее не было. Индийский поход вполне сопоставим с египетским походом Наполеона. Русский и французский корпуса должны были действовать согласованно: генерал Массена[152] во главе 35-тысячной французской армии движется по Дунаю, через Черное море, Таганрог, Царицын и Астрахань, где соединится с такой же русской армией, объединенные войска затем направятся в Астрабад и пройдут дальше в глубь Индии. Весь поход должен был продолжаться около полугода.

Впоследствии военные специалисты высоко оценили эту идею: «Нельзя не признать, что по выбору операционного направления этот план был разработан как нельзя лучше. Этот путь являлся кратчайшим и наиболее удобным. Именно по этому пути прошли в древности фаланги пехоты Александра Македонского, а в 40-х годах XVIII века пронеслась конница Гадир-шаха. Учитывая небольшое количество английских войск в Индии, союз с Персией, к заключению которого были приняты меры, и, наконец, помощь и сочувствие индусов, на которые рассчитывали, следует также признать, что и численность экспедиционного корпуса была вполне достаточной» [58; 319–320].

Кроме внешнеполитических целей Павел преследовал и внутренние, в частности, «встряхнуть казачков», ограничить их вольность, для чего на них и были возложены основные тяготы индийского похода. Через месяц с небольшим казаки начали поход числом более 20 тысяч, с пушками, без обоза и припасов. Смерть Павла положила конец походу – Александр тотчас же вернул казаков обратно.

«…я ОДИН во всей вселенной…»

По масштабности преобразований павловское время в несколько окарикатуренном виде напоминало времена Петра I. Но сам Павел мало походил на своего могучего предка: его трость не могла соперничать с петровской дубинкой. Внук Петра Великого и поклонник великого Фридриха, Павел был мелок, заменяя внутреннюю силу насилием. Там, где Петру довольно одного движения брови, Павел впадает в истерику, где Петр – самовластен, Павел – самодурствует.

Не смог Павел усвоить и государственной мудрости собственной матери, умевшей внушать окружающим безусловное повиновение.

Статс-секретарю В. С. Попову,[153] выразившему свое изумление по поводу этого умения государыни, Екатерина ответила так: «Это не так легко, как ты думаешь. Во-первых, мои повеления не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью я поступаю при издании своих узаконений. Я разбираю обстоятельства, изведываю мысли просвещенной части народа. Когда я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям и когда в оном я бы следовала одной моей воле. Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня делается все только мне угодное. Напротив – это я, которая стараюсь угождать каждому сообразно заслугам, достоинствам и так далее» [49; 434–435].

Павел же отнюдь не «приноравливал» свои указы к обычаям и следовал исключительно собственной воле. Самоуправствуя, он тем не менее остановил самоуправство вельмож. В этом нет никакого парадокса: по мнению Павла, вся власть, весь закон и все право были сосредоточены в его руках («Здесь– ваш закон!»), остальным оставалось лишь слепо исполнять повеления императора. Если идеальный самодержец, издавая законы, сам же им в первую очередь и следует, то Павел возвел в закон собственный каприз, который должен был исполняться без рассуждения. Наказывая и награждая без разбору, по случайной прихоти, он, как говорили современники, лишил награду сладости, а наказание – стыда.

Не случайна любовь Павла к парадам – их «однообразная красивость» олицетворяла для него идеал военной и общегосударственной организации, каждый из участников был хорошо отлаженной деталью общего механизма, управлял которым император: «…парад есть торжество ничтожества, – и всякий воин, перед которым пришлось потупить взор в день сражения, становится манекеном на параде, в то время как император кажется божеством, которое одно только думает и управляет»[154] [32; 281].

Современник пишет о поведении Павла на военных учениях: «Случалось, что, вырвав эспантон [пику] у офицера, он сам проходил вместо него, как бы испытывая хладнокровие присутствующих, которые должны были сохранять серьезный вид, глядя на эту смешную фигуру, юродствовавшую с каким-то убеждением и во всей силе ничем не укротимой воли» [58; 176].

Стремясь утвердить в стране закон и порядок, Павел сознавал, что меры его непопулярны, считая: «…пусть меня ненавидят за правое дело, чем любят за неправое». Отсутствие гибкости, неспособность к компромиссам только осложняли позицию Павла: там, где Екатерина отступает, побеждая, Павел идет напролом, наживая врагов.

Друзей у него не было.

Ни друзей, ни единомышленников.

Один на один с Богом.

С неимоверной высоты императорского трона, на который он вознесен волею Бога, Павел не видит никакой разницы в своих подданных: все они одинаково равны – и одинаково ничтожны! – перед его величием и властью: «… в моем государстве велик только тот человек, с кем я говорю, и пока я с ним говорю».

Павел искренне не понимает, как могут ему противоречить, опровергать его мнение – ведь он же лучше знает, как надо! Да, впрочем, только он один и знает. Но подданные, словно неразумные дети, не видят своей выгоды и пользы и никак не встраиваются в подготовленные для них Павлом рамочки, его же называя безумцем!

Это убеждение Павла в неразумии подданных уходит своими корнями в глубокую русскую древность, когда принцип «не давать воли малому» господствовал везде и, по словам И. Забелина, «не допускал никаких других понятий о подчиненных, как только о детях, о малолетних или домочадцах, которыми управлять – значило не Ъавать им воли» [19; 65].

По мнению Карамзина, Павел в отношении к самодержавию сделал то же, что якобинцы по отношению к республике: «заставил ненавидеть злоупотребления оного». Карамзину вторит Я. И Санглен – большой специалист по всяческим «якобинцам», руководивший при Александре I Тайной канцелярией: «Павел хотел сильнее укрепить самодержавие, но поступками своими подкапывал под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря, научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно. Это был чистый подкоп, ибо без этого различия самодержавие удержаться не может» [58; 182–183].

«Калигулы последний час..»

К 1801 году общественное недовольство правлением Павла достигло своего апогея. Убеждение в ненормальности императора, старательно культивируемое Паленом и его единомышленниками, распространилось повсеместно, и «все»: высший свет, правящие круги, генералы и офицеры, значительное чиновничество, – все, кто считал себя принадлежащим к мыслящей и правящей части нации, были уверены, что Павел ведет государство к гибели.

Никто не хотел принимать в расчет, какое запущенное хозяйство досталось Павлу после матери, как мало мог он успеть за четыре с небольшим года, пытаясь разрешить одновременно множество разных дел и погрязая в мелочах.

Тем не менее основания к беспокойству были. Противоречивая экономическая политика Павла, соединявшая в себе стремление ограничить расходы с безумными неоправданными тратами, привела к опустошению казны.

Об этом красноречиво свидетельствует Г. Р. Державин, бывший в то время в должности государственного казначея: казна «так безмерными издержками истощена была и беспрестанно истощалась, что недоставало не токмо означенных казначейством сумм, но самых давних недоимок и долгов казенных, на счет коих принуждены были печатать новые ассигнации и удовлетворять императора, который не хотел верить, что казна его в крайнем недостатке.