Теофиль Готье - Роман Мумии. Жрица Изиды

Крик восторга вырвался из двенадцати грудей, и царица Помпеи воскликнула: „О, несравненная из танцовщиц, отныне я буду называть тебя не иначе, как божественной Мирриной!” И, отколов с тонкой пурпуровой ткани, облекавшей ее грудь, великолепную камею, она протянула ее любовнице грека, потом притянула к себе ее голову и крепко поцеловала в губы сияющую и почти обезумевшую от радости артистку.

Во время танца Гедония Метелла переводила то влажный, то пламенный взор с Омбриция на Криспа, так что и тот, и другой испытывали большое смущение. Между тем кружок молодых людей теснился вокруг Миррины, осыпая ее поздравлениями и похвалами: „Божественная Миррина, — говорил один из них, — твоих губ коснулись уста Гедонии Метеллы… Они обладают теперь волшебной властью… Подари мне один поцелуй… только один… Это принесет мне счастье у нашей царицы!” — „Нет, мне!” — говорил другой. „Мне, мне!” — „Всем!” — кричали они хором. Еще запыхавшаяся от танца, с влажной, разгоряченной шеей, Миррина смеялась, бросала отдельные слова, вскрикивала и фыркала среди группы мужчин, как взмыленная лошадь после быстрого бега. Она уже готова была уступить настояниям молодых безумцев, но строгий взгляд Симмия остановил ее, и, вся сияя, она подошла к нему.

Между тем три друга Гедонии, сенатор Лентул, поэт Флавул и пылкий Крисп, расположились перед своей богиней, все еще сидевшей посреди нимфеума, под купами зелени, возле тихо журчащего фонтана.

— Чтобы достойным образом завершить этот чудесный праздник, — сказал Флавул, — мы просим нашу волшебницу предсказать нам будущее.

— По глазам или по руке?

— И по глазам и по руке.

— Хорошо. Я начну с тебя, Лентул.

Взяв руку сенатора, она устремила свои большие глаза на печальные глаза магистрата.

— Радуйся, Лентул, — сказала она через минуту, — ты скоро будешь дуумвиром Помпеи.

Слова эти только омрачили седого магистрата. Он высвободил свою руку из рук гадальщицы и сказал:

— Вместо того, чтобы быть дуумвиром этого города весь остаток своей жизни, я предпочел бы быть один только день принцем братства Гедонии.

— Да ведь ты же был им в течение трех месяцев, — сказала она веселым тоном, — а ты знаешь, что я не люблю дважды награждать этим титулом одного и того же друга, каковы бы ни были его заслуги и достоинства. Но все равно… надейся… Гедония ничего не обещает, но дает все в один день… если этого захочет быстроногая Гора.

Подошел Флавул с умоляющим взглядом и горькой усмешкой, как будто бы он сам смеялся над собой и в сотый раз обращался с просьбой, не имея никакой надежды на ее исполнение. Гедония небрежно взяла его руку и искоса взглянула в беспокойные глаза плешивого кутилы.

— Что же мне предсказать тебе, злополучный поэт? Музы сердятся на тебя, потому что ты приносил слишком обильные жертвы Венере. Ну, хорошо, я открою тебе то, что читаю в твоих глазах. За прекрасные стихи, которые ты написал мне, ты получишь венок от Тита и бюст твой будет поставлен в его библиотеке.

Флавул смиренно поцеловал руку Гедонии и проговорил:

— Благодарю тебя, о Киприда! — потом прибавил жалобным тоном с трагикомическим выражением: — Бюст! Бюст! Как это холодно и печально! В один прекрасный день этот бюст будет выброшен в Тибр, и через две тысячи лет, когда я буду представлять собою лишь прах и грязь, какой-нибудь германский или галльский ученый напишет о нем комментарии. Бюст, который издевается над своим оригиналом, потому что он остается молодым, а тот старится. Бюст, который говорит вам: „Я бессмертен, а ты нет!” Ах я отдал бы все бюсты в мире за то, чтобы провести, живым, одну ночь в Байях с Гедонией Метеллой в храме Гекаты!

При этих словах Гедония вздрогнула, глаза ее вспыхнули и властная голова выпрямилась на гибкой шее, как головка змеи.

— Замолчи! — кратко сказала она. — Ты не знаешь сам, что говоришь.

— Но ведь это твоя богиня!

— Культ ее, если и существует, касается только меня одной. Никто никогда не входил в ее храм со мною… и никто не смеет никогда говорить об этом! Ты нарушил самый строгий закон моего братства. Я приговариваю тебя к месяцу молчания.

— Для поэта это жестокое наказание, — сказал сенатор, усмехаясь над поражением товарища.

Огорченный Флавул опустил голову. Молодые люди переглядывались, трепеща перед хозяйкой дома и ее демонической богиней. Гедония плотнее натянула шарф на плечи и побледнела. Глаза ее стали остры, как два стальных клинка. Огненная атмосфера, исходившая от ее тела, вдруг стала холодна как лед. Стесненный этим внезапным ощущением холода, Омбриций встал и перешел в галерею, чтобы невозбранно наблюдать оттуда за происходящим.

Красавец Крисп подошел к Гедонии и проговорил уверенным тоном:

— Я буду скромнее. Я не претендую на угадывание будущего и не желаю ничего знать о нем. Я слишком счастлив настоящим. О, если бы оно продолжалось подольше! И так как в настоящее время я — принц братства Гедонии, то я прошу разрешить мне облобызать божественную ногу ее в знак верного моего подданства нашей царице. Это моя привилегия, и я горжусь ею.

— Это твое право, — шепнула Гедония, снова повеселев.

— Смотри хорошенько, — сказал Симмий на ухо трибуну, — сейчас состоится церемония посвящения.

Раб принес табурет из слоновой кости, покрытый виссоном, и поставил его перед своей госпожой. Она положила на него обнаженную ногу, обутую только в тирскую сандалию. И эта нога, прекрасная, как бледный янтарь и прозрачная, как алебастр, озаренная светом лампад, приковала взоры всех. Преклонив колена, Крисп благоговейно поцеловал ее, потом прижался лицом к подушке. Тогда Гедония поставила ногу на его шею, и розовые ноготки ее впились в нее, оставив на ней красные следы. Он встал, сияя от восторга. Молодые люди окружили его с поздравлениями, а два отвергнутых претендента остались в стороне, печальные, но покорные.

— Ну, что же, любезный Омбриций, как тебе понравился мой церемониал? — спросила патрицианка, подозвав трибуна.

— Я скажу, что эта ножка — восьмое чудо мира и что у азиатских цариц не найти подобной. Несомненно, что у жены Дария, которую Александр не захотел видеть, чтобы не поддаться ее чарам, не было такой прекрасной ножки. На месте Александра я взял бы жену Дария, но не потерпел бы ее ноги на своей шее. Никогда ни одна женщина не заставит меня примириться с этим.

— Так ли ты в этом уверен?.. — с иронической кротостью прошептала дочь Метеллия, склоняя к нему голову.

— Безусловно уверен.

— Тогда ты не сможешь быть членом нашего братства.

— Честь, которую ты мне предлагаешь, велика, — сказал трибун. — Я очень тронут твоим вниманием, но боюсь, что недостоин его. Благодарю тебя за твою благосклонность, и прощай. Приветствую в твоем лице самую прекраснейшую и могущественнейшую из римлянок!

— До свидания, Омбриций Руф! — звонким голосом проговорила Гедония.

В знак прощального приветствия он протянул обе руки и нагнул голову. Потом вышел, не простившись ни с кем из молодых людей. Пройдя шагов десять по галерее, он услышал голос Гедонии, крикнувшей ему вслед: „Берегись бича Изиды!” Он не обернулся и не ответил, но все собрание гомерическим хохотом отозвалось на это восклицание. Оно освобождало всех от гнета оскорбительной надменности, с которой отнесся к ним трибун. Презрительные возгласы придали его уходу видимость поражения.

Тотчас по выходе из залитых светом покоев Гедонии грек и танцовщица погрузились в мрак узких улиц города. Омбриций простился с Симмием, намереваясь отправиться в свой загородный дом.

— Как тебе понравилась царица Помпеи? — спросил эпикуреец.

Трибун, пришедший в мрачное настроение духа, помолчал с минуту, потом ответил сухим тоном:

— Она сильна, но я сильнее ее.

— Почем знать? Это написано там, наверху, — сказал грек, воздев руку к небу.

Падучая звезда прорезала августовское небо, как золотая змея с огненной головкой. Все трое видели, как она блеснула и погасла.

— Так, значит, ты веришь в богов? Обыкновенно ты говоришь, что их не существует, — сказала Миррина своему возлюбленному.

— Я верю в твою красоту! — ответил Симмий, закутывая зябкую подругу в теплый плащ.

И звонкий смех танцовщицы вдруг брызнул, как струя фонтана, и серебристым каскадом рассыпался в ночном безмолвии помпейских улиц.

XII

Учитель и ученик

Омбриций провел тревожную ночь на жестком ложе своего дяди, покойного ветерана. Ловкая патрицианка влила в его вены рой ощущений, в которых он не мог разобраться сразу и которые причиняли ему теперь острое страдание. Если он испытывал к раболепной компании гедонианцев одно презрение, сама Гедония внушала ему совершенно иные чувства. Ее красота, богатство, могущество вызывали в нем прежние, казалось, забытые желания. С необычайным физическим очарованием, с широтой ее ума в ней соединялось своеобразное очарование, тайна зла, жившего в ней. Роскошное ее тело казалось беспокойным храмом; наукой его владел ее ум, религией — ее душа. Умышленно, жестоко, она возбудила чувственность трибуна, чтобы потом пронзить его беспощадной иронией. Он с трудом переносил злые и рассчитанные насмешки Криспа, но последние слова патрицианки: „Берегись бича Изиды!” впились ему в тело как парфянская стрела. Отравленная стрела!